Свет мира

Она плакала и тихонько стонала, а потом отвернулась от него и спрятала лицо в складках рукава, она не двигалась, лишь вздрагивала изредка от рыданий, словно море, затихающее после волнения. Он сидел рядом с ней, и пытался утешить ее, и говорил красивые слова, ведь чем красивее слова, тем глуше совесть. По дороге к пароходу она прижалась к нему и опиралась на него, точно совсем не могла идти без его помощи.

— Я только одно могу подарить тебе в знак своей любви, — сказал он. — В тот день, когда ты больше не захочешь меня видеть, я исчезну для тебя навсегда.

— До этого не дойдет, — сказала она. — Через один день и одну ночь я покину тебя, и мы никогда больше не увидимся.

Вместо того чтобы отпустить его, она обхватила его еще крепче, словно хотела удержать его на всю жизнь, она прижалась к нему, и так, бок о бок, они шли через этот чужой город светлой летней ночью, она не замечала людей, которые смотрели на них, этих людей не существовало.

На следующую ночь она пришла к нему в каюту и осталась у него до утра. Утром она сказала:

— Я рада, что покину тебя сегодня. Если бы мы дольше были вместе, мне было бы труднее расстаться с тобой.

— Можно, я буду думать о тебе? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Всегда? — спросил он.

— Только не ночью, — попросила она. — А когда светит солнце. Думай обо мне, когда светит солнце.

В то же утро пароход бросил якорь в пустынном заливе возле маленького торгового местечка, и с берега к пароходу поплыла лодка. В лодке сидел высокий, почтенного вида мужчина, с седыми усами, в черном пальто и с тростью с серебряным набалдашником. Он проворно поднялся на борт, обнял свою племянницу, взял ее чемодан и помог ей спуститься в лодку. Она сидела рядом с ним на корме серьезная и молчаливая, и утренний ветер играл ее длинными волосами. Гребцы взялись за весла.

Когда она уехала, скальд обнаружил, что она забыла у него свое зеркальце. Это было маленькое круглое зеркальце, какие обычно носят в кармане или в сумке. Оно стоило всего несколько эйриров, но зато в нем отражался самый прекрасный облик, какой только смертный человек мог видеть в своей жизни. Об этом скальд писал целый день.

Вот зеркало, в нем твой прекрасный лик,
Прекраснейший из обликов земных,
А может быть, и обликов иных,
О звездный взгляд, о чистоты родник,
Вот зеркало, в нем твой прекрасный лик.
В том зеркале есть Всё и есть Одно:
Одно — к чему стремился я, больной,
А Всё — тут и блаженство и покой —
Всё, что в придачу к Одному дано.
В том зеркале есть Всё и есть Одно.
В том зеркале живет чудесный сон,
В нем глаз твоих невинных глубина,
Прозрачность в нем и тайная страна,
В которой скальд бессмертным наречен;
В том зеркале живет чудесный сон.
И это зеркало забыла ты,
Богатство на ладони бедняка,
И жизнь полна, и нежность глубока,
У сердца спрятан образ красоты…
И это зеркало забыла ты.

Глава двадцать третья

Оулавюр Каурасон всегда был сдержанным человеком и не вмешивался в чужие дела. Случалось, что и к своим собственным делам он относился как посторонний. Вернувшись домой из столицы, он редко сидел дома в Малом Бервике. По целым дням его вообще не было видно, он скрывался в ложбинах и ущельях, на плоскогорье или бродил около ледника. Если с ним заговаривали, он отвечал невнятно, он жил среди людей, но они больше не понимали его. Прибыл новый учитель. В приходском совете обсуждали, может ли Оулавюр Каурасон лечить собак, но Тоурдур из Хордна наотрез отказался доверить ему свою собаку, ибо скальд так и не сочинил стихотворение о его теще. Тоурдур сказал, что никакой он не скальд, а просто убогий малый, и единственное, на что он годен, это помогать учителю обучать новичков христианству и арифметике. Пастор сказал, что самым большим несчастьем, какое свалилось на их приход, было то, что они отправили этого парня в столицу, потому что он, побывав в руках властей, так изменился, что теперь не годен ни обучать христианству, ни лечить собак.