Свет мира

И только начав листать «Римы о Нуме», он усомнился в ценности своих, еще не созданных, произведений. Новый день, светлее всех прежних, засиял для него, когда он познакомился с поэзией Брейдфьорда. Цветистые кеннинги из «Искушений Йоханны» и других шедевров Снорри[7] из Хусафетля столь высоко ценимые покойным Йоусепом, померкли и стали казаться жалкими в сравнении с чистым эддическим стилем Брейдфьорда, с его понятными поэтическими образами и, самое главное, с его волшебным языком, будившим в сердце острое чувство красоты и грусти. Раньше Оулавюр считал, что все поэты одинаково велики и что все стихи обладают одинаковой ценностью, независимо от того, воспевают ли они геройские подвиги или искупительную жертву Христа, лишь бы стихи были достаточно правдоподобны и написаны с должным искусством. «Родина-мать, где ты родился…» — только теперь он вдруг понял, что между поэтами есть разница. И в чем же была эта разница? Прежде всего в том, что все остальные поэты не имели ясного представления о пути, ведущем к сердцу человека, в то время как Сигурдур Брейдфьорд, не ища, нашел этот таинственный путь, но не оставил другим скальдам никаких дорожных знаков; да, он нашел путь к каждому сердцу и тронул его красотой и печалью. Когда на чердаке никого не было, юноша садился на постели, доставал из-под подушки книгу и жадно проглатывал несколько стихов, забыв на короткий миг о своих страданиях. Услышав шаги на лестнице, он прятал книгу под подушку и ложился. Но красота поэзии пела в его ушах, даже если кто-нибудь и приходил на чердак. К концу зимы он знал на память все римы из книги о Нуме, Сигурдур Брейдфьорд царил в его душе и был его прибежищем во время страданий. И вот в один из первых солнечных февральских дней великий скальд сам спустился по солнечному лучу на косой потолок, словно сошел с золотой небесной колесницы; румяный, голубоглазый, он положил свою ласковую руку скальда на измученную голову Оулавюра Каурасона Льоусвикинга и сказал:

— Ты — свет мира.

Это был один из тех снов, который делает грезящего счастливым и дает ему силы и терпение перенести все, что наступит потом. Когда юноше становилось плохо, он неизменно думал о скальде и о его золотой колеснице — вот какой целительной силой может обладать один-единственный сон. Так в сумрачный зимний день в этом печальном мире, который столь враждебен всякому чувствительному сердцу, великий скальд явился к нему в своей золотой колеснице и нарек его светом.

Когда я во мраке, как узник в темнице,
Стеная от боли, лежу изможденный,
Въезжает ко мне в золотой колеснице
Сигурдур Брейдфьорд, небом рожденный.
В глазах его добрых я вижу сиянье
И ту же улыбку, которой когда-то
Подруга меня утешала в страданье
У тихой реки, золотой от заката.
Речь его слаще любого напева,
Где-то, когда-то мне чудилось это.
Зовет он меня из темного хлева
В чертоги высокие вечного света.

Глава одиннадцатая

С тех пор как подопечный прихода начал по воскресеньям записывать в свой блокнот стихи, хозяева хутора стали все чаще бросать на него косые взгляды.

— Чертов притворщик, на это у него сил хватает, — ворчал старший брат Наси.

— Как знать, а не разлетится ли у нашего голубчика его блокнот по листику, когда он меньше всего этого ожидает? — говорил младший брат Юст.

Но в их взглядах злоба смешивалась со страхом, совсем как у собаки, смотрящей на кошку. Временами юноше казалось, что страх перед буквами был в них даже сильнее, чем ненависть к людям. К несчастью, листок со стихами в честь Сигурдура Брейдфьорда упал в чердачный лаз и угодил прямо в руки хозяев.