Свет мира

— Такого свинства мне еще не доводилось ни видеть, ни слышать, — заявила матушка Камарилла. — Вот уж не думала, что пригрела у себя на груди такую змею. Да как ты смеешь обвинять нас, будто мы бьем и мучаем тебя, будто спать тебе приходится в темном хлеву, как ты смеешь строчить всякие прочие небылицы, которые мы легко можем опровергнуть под присягой и с помощью свидетелей, если только ты посмеешь показать кому-нибудь эту мерзость! Но то, что ты пишешь о нас, это еще цветочки в сравнении с тем, как ты поносишь Бога, а да будет тебе известно, если раньше ты этого не знал, что я не потерплю богохульства в своем доме, давно уже снискавшем благословение Божие. Должна тебе сказать, что я еще никогда в жизни не встречала человека, который в твоем возрасте был бы так испорчен. Подумать только, поставить рядом имена Господа Бога и этого Сигурдура Брейдфьорда! Да ведь во всей Исландии не было большего негодяя, пьяницы и бабника, чем он! Мало того, что его приговорили к двадцати семи ударам плетью за распутство, так он еще отдал свою жену в обмен на собаку одному датчанину с Вестманнаэйяр. А как он кончил? Сдох, как собака, кажется, в Рейкьявике, и зарыли его, как собаку, и никто не знает где.

Оулавюр Каурасон не сомневался, что эта печальная история была рассказана ему исключительно в назидание, а не потому, что она соответствует действительности, ничто не могло поколебать юношу в его вере — Сигурдур Брейдфьорд являлся к нему с небес в золотой колеснице. Гораздо хуже было то, что вечером, как и следовало ожидать, его оставили без ужина; вместо того чтобы принести ему ужин, Магнина возилась с чем-то на чердаке, она кривила нос, словно чувствуя дурной запах, и кляла мерзкую распущенность, которой страдают некоторые убогие ублюдки, что и естественной-то нужды не могут справить без посторонней помощи. Когда же он, набравшись духу, заметил, что ему сегодня забыли принести простоквашу, она ответила:

— Пусть ваша подруга привезет ее вам в золотой колеснице. Не мое это дело. Я ведь не умею улыбаться так, как она.

Вечером братья поднялись на чердак и ели у него на глазах. Они громко чавкали и причмокивали даже после того, как все было съедено.

— Ну, что же мы сделаем с этим мерзким болтуном и богохульником? Какого черта мы терпим его в своем доме? — спросил старший брат.

— По-моему, лучше всего бросить этого голубчика в темный хлев, — ласково предложил младший брат.

Три дня никто не обращался к юноше иначе, чем в третьем лице и с презрением: «Странно, почему люди, которых здесь бьют, истязают и мучают, не уйдут туда, где с ними будут обращаться получше? Уму непостижимо, как может человек, выросший в порядочном христианском доме, не знать, что такое стыд? Видно уж, эти убогие так устроены, что обязательно сочинят в стихах хулу на своих благодетелей, и ведь им мало того, что они сочиняют заведомую чушь, им непременно надо подпустить туда еще похабщины и богохульства». Юношу, совсем перестали кормить ужином, надеясь таким способом научить его писать стихи, какие подобает писать добрым христианам; все отвернулись от него, словно от прокаженного, по вечерам его оставляли на чердаке одного, без света, чтобы он испытал на своей шкуре, что значит лежать в глубокой темноте, и понял, до какой степени он испорчен. Он лежал в темноте одинокий и беспомощный, терзаемый голодом и головной болью, и дрожал от страха.

Как-то вечером на чердак поднимается старший брат Наси, разжигает лампу, шарит у себя под подушкой, достает бритву и начинает ее точить. Бритва свистит, и панический ужас охватывает юношу, он готов к самому худшему. Правда, на этот раз брат Наси не собирался никого резать, он просто хотел побриться. Но для юноши это было слабым утешением, он знал по опыту, что у обоих братьев бритье обычно сопровождалось такой бранью, что казалось, будто здесь режут скот или кого-то убивают. Когда братья брились поблизости от юноши, он никогда не чувствовал себя в безопасности. Но вот Наси положил в футляр свое страшное оружие, и у юноши отлегло от сердца. Он молил Бога, чтобы, покончив с бритьем, Наси тут же ушел, он старался сделаться как можно незаметнее, он натянул на голову одеяло и притворился, что спит. Кроме них, на чердаке никого не было. Однако Наси и не думал уходить, он прихорашивался перед зеркалом, корчил страшные рожи и все время вполголоса чертыхался. Вот наконец он поставил зеркало на полку. Но не ушел. Он поглядывал в тот угол, где лежал подопечный прихода, покашливал и плевался, словно желая привлечь его внимание. Потом он направился к его постели. Оулавюр сквозь одеяло по запаху чувствовал, где находится Наси. Вот брат подошел вплотную к его постели. Вот он наклонился, чтобы увидеть его лицо. Страшная рука опустилась на плечо Оулавюра, и Оулавюр дико закричал, не сомневаясь, что в другой руке Наси держит нож.

— Чего блажишь? — спросил старший брат. — Заткнись!

— Милый Наси, — дрожа от страха и рыдая, молил юноша, — не убивай меня! Не трогай меня, ведь я болен! Прошу тебя, во имя Иисуса!