Свет мира

В это время пастор закончил свою речь, и, когда запели последний псалом, она исполнилась такой благодарности к скальду, так растрогалась, что заявила ему, что уже чувствует себя его матерью; она села на край его кровати и во время последнего псалма уронила не одну слезу. Она сказала, что всю жизнь мечтала иметь ребенка и с горячими слезами молила об этом Иисуса, но с этой минуты ей не нужно других детей, кроме Оулавюра Каурасона. Он же пообещал ей, что, если она когда-нибудь опять придет сюда, когда у нее будет время и желание, он прочтет ей все, что сочинил, а пока он только показал ей свой блокнот со стихами, не раскрывая его; она подержала блокнот в своих шершавых руках со скрюченными от вязания на спицах пальцами, внимательно осмотрела его со всех сторон, а потом в немом восхищении взглянула на самого скальда, и он признался ей, что настоящее его имя Оулавюр Каурасон Льоусвикинг. Тогда она снова заплакала, покачала в отчаянии головой и сказала, что не может считать себя матерью такого великого человека, но он утешил ее, сказав, что из нее выйдет прекрасная мать.

— Я все лето утром и вечером буду молить Бога, чтобы он поддержал твою душу и вернул тебе здоровье. — Тут печаль вновь овладела ею и она добавила, теряя последнюю надежду: — А когда ты выздоровеешь, ты покажешь свой блокнот другой женщине?

Он торжественно заверил ее, что никогда не покажет свой блокнот другой, что она единственный человек на свете, который понял его, единственный человек на свете, который знает цену душе. С этих пор он будет называть ее своей матерью, поскольку его настоящая мать стала теперь важной портнихой в далеком большом городе и ни разу не прислала ему ни словечка привета, даже когда ему было очень плохо, а в свое время отправила его прочь в мешке холодным зимним днем. Только тому, чей удел — страдания, дано пережить такие счастливые минуты, только тому и никому больше. На этом венчание закончилось.

Глава девятнадцатая

Гвюдрун из Грайнхоутла переехала в другой приход, побогаче, и он знал, что больше никогда не увидит ее. Магнина, которая раньше иногда давала ему оладьи с маслом и читала вслух «Фельсенбургские повести», давно уже перестала читать ему. Он так и не узнал, чем окончились захватывающие рассказы про далекие острова, но, странное дело, ему уже и не хотелось узнать это, более того, каждый раз, когда он вспоминал эту книгу, его охватывало чувство страха и вины. И Яна, которая пришла к нему однажды вечером, чтобы поблагодарить за стихотворение, и обещала взять его к себе в дом, как только выйдет замуж, и сделать для него все, даже пожертвовать жизнью, если понадобится, забыла и попрощаться с ним, покидая хутор вместе со своим мужем. Казалось, жизнь скальда никогда не прояснится. Дни проходили в беспрерывных терзаниях души и тела, нескончаемые головные боли — результат всех ударов, нанесенных ему и людьми и животными, колотье в груди и постоянное несварение желудка — все эти болезни усугублялись бессонными, полными страха ночами, когда он, подводя итог своему жалкому существованию, без конца спрашивал себя: «А что же со мной будет дальше?»

Часто ему казалось, что его конец близок, тогда он, превозмогая боль, хватал свой блокнот, чтобы, пока он жив, записать в нем хотя бы еще одно коротенькое стихотворение, ибо больше всего он боялся, что умрет, так и не успев оставить на радость людям достаточно стихотворений. Случалось, посреди работы он чувствовал, что у него не хватает сил закончить ее, что он умирает, не дописав стихотворения, и тогда он всем сердцем молил Бога даровать ему жизнь только для того, чтобы закончить вот это крошечное стихотворение, и обещал, что потом он с радостью примет смерть и перестанет ему докучать. Часто скальд дивился, как это он не умер уже давно, ведь он столько выстрадал, и вопрошал в тишине: «Есть ли предел страданиям человеческим?»

На хуторе появились новые люди, скальд их не знал, и никто не обращал на него внимания, все были заняты своим, чужие руки ставили перед ним миску с едой. Если он пытался добраться от постели до окна, чтобы взглянуть на зеленую лужайку и на синюю гладь фьорда, он падал без чувств. Лучше всего было лежать не двигаясь. Он смотрел на скошенный потолок и думал о том времени, когда был ребенком и Бог являлся ему в чудесных звуках, но и дары детства тоже исчезли.

Неужто все отвернулись от этого несчастного сына человеческого, лежавшего под скошенным потолком? Неужто все забыли об этом полуживом существе? Неужто нигде нет сердца, способного подарить ему единственное милосердие небес и земли — слова любви? Такое сердце нашлось.

Однажды на хутор пришла посылка из прихода, лежавшего по ту сторону гор. Это был маленький четырехугольный пакет, на котором было написано: «Господину скальду Оулавюру Каурасону Льоусвикингу с хутора Подножье».