Свет мира

Надо ли удивляться тому, что этот никому не нужный скальд, который до сих пор из-за своей верности душе считался отбросом человечества, просиял. Вот так и поворачивается колесо счастья. Тот, кто в Иванов день еще лежал, точно заплесневелый кусок мяса, в углу чердака в далеком фьорде, во время сенокоса получил от первого в этом славном поселке человека приглашение принять участие в создании общества, и не какого-нибудь, а настоящего научного общества, в которое войдут образованные, видные люди и которое будет изучать душу, и на заседании этого общества его просят прочесть свое собственное стихотворение и от своего имени. Часто скальд бывал недалек от того, чтобы сдаться и свернуть с дороги. Два года пролежал он, совершенно беспомощный, в результате ударов, полученных от животных, людей и богов. Но он все-таки не сдался. И вот оно, вознаграждение. Собственно, он всегда предчувствовал — рано или поздно настанут времена, когда духовное начало будет оценено по достоинству и восторжествует в человеческой жизни. Все, все, что пришлось ему вытерпеть в борьбе за самого себя, за желание быть собой, это главное и единственное желание человека, все, все забылось в минуту победы, забылось и исчезло; исчезли первые в жизни слезы, первый гнев матери, первый снежный буран; скальд отложил косу и возблагодарил Бога.

Судья прибыл из-за гор на семи лошадях вместе с судебным писарем, ибо наутро должно было начаться расследование. По обыкновению он остановился у директора Пьетура. Оулавюр Каурасон употребил все свое искусство и сочинил торжественное стихотворение в честь Науки и Души по случаю их прибытия в поселок, выразил пожелание, чтобы они встретились друг с другом под знаком Правды, но не вникал чересчур подробно в сущность этих понятий. По его телу пробегали холодные мурашки при мысли о том, что сам судья, который стоял намного выше старосты, так же как староста стоял намного выше подопечных прихода, будет слушать эту премудрость. Вечером он не мог есть, его мутило. Стихотворение лежало у него в кармане, и он все время ждал, когда Хоульмфридур попросит, чтобы он прочитал его ей. Но она ни о чем не попросила. Зато она предложила подстричь его, дабы он предстал перед важными особами как истинный носитель духа, и он с благодарностью согласился. Она дала ему выходные брюки и свитер своего мужа, а вот пиджака на такого худого человека, как скальд, у нее не нашлось.

— Представляю себе, как директор рад, что обзавелся новым поэтом вместо меня, — сказала она.

— А разве тебя не пригласили? — спросил он.

— Во мне мало духовного, — ответила она. — Я должна быть благодарна и за то, что мне пока разрешают жить на этом чердаке.

Тогда он сказал:

— Мне бы очень хотелось прочитать тебе свое стихотворение.

— А мне не хочется его слушать, — ответила она. — Пока оно не превратилось в пепел.

— Я тебя не понимаю.

— Стихи хороши только тогда, когда превратятся в пепел, — сказала женщина торжественно. — Когда буквы стерлись и книга сгорела, лишь после этого становится ясно, чего стоило стихотворение.

— Но я уверен, что мне еще никогда не удавалось сочинить такого хорошего стихотворения.

— Если ты смог сочинить стихотворение, которое останется в сердце народа, значит, оно хорошее, — сказала женщина. — Другой оценки не существует.

Потом она подстригла его. Она смотрела на него и улыбалась ему из своего далека, и в окно светило вечернее солнце. Он не понял ее и замолчал, потому что в разговоре с нею он чувствовал себя намного глупее, чем в разговоре со всеми другими людьми, — ее глубокие чистые глаза видели все, но не говорили ничего. Для скальда было загадкой, как могло случиться, что в директоре Пьетуре оказалось много духовного, а в Хоульмфридур — мало.

Глава пятнадцатая

Сильные мира сего расположились в гостиной директора в мягких креслах, судья сидел напротив двери, сцепив руки и беспрерывно крутя большими пальцами, живот его растекся по коленям, жирные сановные щеки невольно наводили на мысль о той части тела, которую меньше всего можно считать родственной лицу. Пастор без передышки счищал с себя пылинки и сопел, его шерстяной костюм лоснился от долголетней чистки. Худой костлявый управляющий в очках сидел рядом со своим хозяином Пьетуром и глотал слюну, движение кадыка было единственным признаком жизни у этого человека. Доктор, съежившись, сидел в кресле рядом со своей женой, вперив в пространство затуманенный взгляд, красноречиво говоривший о том, что для доктора давно уже перестала существовать разница между ночью и днем. Если же какие-то слова или лица пробуждали в докторе смутные воспоминания и внушали ему желание высказаться, докторша тут же закрывала ему рот ладонью и говорила: «Тш-ш». Доктор вздыхал: «О Господи!», улыбался глупой и в то же время злобной улыбкой и пытался кусаться, но не больно.