Свет мой ясный

– И в яму… – вдруг побледнев и передернув оголенными, вмиг озябшими плечами, прошептала Катерина Ивановна – и опять обрушила кулачок на стол. Посуда запрыгала и долго не могла успокоиться, так что последние слова она произносила под одобрительное дребезжанье порцелиновых мисок: – Но довольно об этом! Было – и быльем поросло! Остаешься здесь – все, не спорь со мной. И вот что, сделай милость, не зови меня больше Катериной Ивановной. Зови Катюшкою. А я тебя буду звать Аленою. И хватит сидеть, давай зови своего благоприятеля, пускай скорей за ослиной мочой бежит. Ее тебе сколько надобно? Ведро? Бочку? Две?

– Четверть кварты[38] довольно будет, – пробормотала Алена толстым голосом, пытаясь не дать вырваться смеху, – но не выдержала: упала головой на стол и зашлась в хохоте.

Катюшка поглядела, поглядела – да и принялась тоже хохотать. В этом удовольствии, как и во всех прочих, она себе никогда не отказывала!

Глава восьмая «Вчера полюбила другого!»

– Алена! Алена, ты где? Да Алена же!

С испугу выронив исписанные листки, Алена кинулась в парадную светлицу, откуда доносился нетерпеливый голос Катюшки. Та мчалась навстречу, волоча за собой какой-то пухлый узел, и они столкнулись в дверях, непременно стукнувшись бы лбами, не будь Катюшкины юбки столь пышны. Сегодня на ней было новехонькое нижнее платье из шелка цвета levres d’amour, что в переводе с французского звучало обворожительно: «уста любви» – и означало изрядно розовый цвет. Такого же цвета было Катюшкино лицо, в котором царило смятение.

– Где всё? Где зелье?

С этим криком Катюшка подскочила к шкафчику, где, в самом дальнем уголке, стояли две заветные стеклянницы со сваренным Аленой зельем. Из этих стеклянниц во Фрицев кофе ежеутренне отмерялись немалые порции, а вечером ими разбавлялось вино или пиво. Стекляницы были каждая полна до половины. Схватив их и колыхнув темно-желтоватую, словно топаз, жидкость в одном и нежно-зеленую – в другом сосуде, Катюшка недовольно буркнула:

– Эка сколь вылакал, питух чертов! – и, подскочив к распахнутому окошку, проворно вылила обе жидкости прямо в сад.

– Да что приключилось-то? – изумилась Алена. – Фриц обо всем догадался?

– Где ему! – фыркнула Катюшка пренебрежительно. – Небось, ослиной мочи упившись, поглупел, вовсе ослом сделался!

Алена вытаращила глаза. Это было что-то новое… Катюшка всегда с насмешкою относилась к Фрицу и даже называла его подчас «мой дурачок», что, несомненно, немало соответствовало истине, однако таким ядом ее слова никогда не сочились…

Катюшка внезапно прервала свое беганье из угла в угол и обеспокоенно спросила:

– Как думаешь, довольно уже он выпил, чтобы оздороветь?

– Откуда мне знать? – ошарашенно пожала плечами Алена. – Ты с ним спишь, не я!

– Вот именно – сплю! Не любострастничаю, а сплю! – В голосе Катюшки зазвенели слезы.

– Да полно, – ласково взяла ее за руку Алена. – Поверь мне: не нынче, так завтра он исцелится. Не может не исцелиться! Это зелье мертвеца заставит от похоти плясать. Вся суть в том, сколько выпить… – И тут же она вспомнила, что Фрицу не выпить более ни капли. – Христа ради, зачем ты все испортила?!

– Алена! – Катюшка стиснула руки на груди, завела глаза. – Алена, да я на все готова, чтобы он никогда уже не исцелился!

Потребовалось время, чтобы Алена переварила новую жизненную цель своей приятельницы, однако спросить ни о чем не успела, потому что Катюшка провозгласила:

– Я полюбила другого!

– Когда?! – изумилась Алена.

– Вчера! – простонала Катюшка, и слезы выступили на ее голубых очах, означая то неисчислимое количество страданий, которые она с того бесконечно далекого времени вытерпела. – Вчера полюбила, а нынче он мне предложение сделал! Он знает, что я хочу не теремно`го затворничества, а свободы!

Алена едва могла скрыть улыбку.

Она уже успела изрядно изучить свою благоприятельницу. Катюшка – никакое другое имя во всем мире не подошло бы ей так, как это: кругленькое, пушистое, мягкое, беззаботное! – Катюшка была болтлива, громогласна, смешлива – и обладала способностью выпаливать все, что только взбредет в ее ветреную голову, оттого Алена и знала, что метресса Фрицева умеет отменно находить на стороне замену тем удовольствиям, коих она лишена дома. Какое там затворничество?! Кроме этого загадочного Аржанова, которого Алена еще не видела и которого Катюшке так и не удалось залучить в свои объятия, кажется, не было в свете кавалера, который не побывал бы в них! Причем она умела так распорядиться своими часами и ласками, что те, которые делили их с нею, ни на мгновение не усомнились бы, что и сердце, и тело этой хорошенькой нимфы (словечко было весьма модное!) принадлежит им всецело. Частенько на грудь, щедро открытую, Катюшка налепляла малюсенький «пластырь красоты», который напоминал Алене наглую черную муху и вызывал неодолимое желание согнать ее. Катюшка же уверяла, что у господ кавалеров «пластырь красоты» вызывает неодолимое желание поцеловать ее грудь в этом фривольно указанном местечке. Но дело, понятно, одними поцелуями не ограничивалось.