Свет мой ясный

Катюшка казалась вполне довольна жизнью, при которой могла срывать цветы удовольствия, где они только ни расцветали. Фрица она и впрямь водила на шелковой веревочке и умело погашала нечастые вспышки его ревности. Так могло продолжаться вечно… и вдруг Катюшке вздумалось поломать эту счастливую беззаботную жизнь!

– Да скажи, не томи: кто он? Чего посулил? – взмолилась Алена. – Аржанов, что ли, сподобился наконец?

– Аржанов? – Катюшка глянула на подругу с отвращением. – Дождешься от него, как же! Раньше рак на горе свистнет! – И тут же лицо ее расцвело мечтательно улыбкою. – О нет. Это Людвиг…

– Людвиг? Уж не фон ли Штаубе? – ахнула Алена, и Катюшка радостно закивала, прижав руки к груди, так изрядно стянутой шнурованьем, что, чудилось, и вздохнуть-то без привычки невмочь:

– Он! Он!

– Да ведь Фриц же про сие непременно известен сделается! – испуганно глядела Алена на свою легкомысленную благодетельницу. – Они же приятели!

– Да я готова всему свету объявить свое счастье! – И Катюшка затейливым, прельстительным движением выхватила из складок юбки листочек – кругом измаранный корявыми строчками и уже изрядно смятый.

– У меня там карманчик потайной! – объявила она торжествующе. – Это ведь только у мужчин карманы на кафтанах сверху нашлепнуты, для красоты, а мы, бабы, сиречь дамы, все к делу пришьем! Вот – здесь все сказано. Поначалу он мне снимет дом в Китай-городе, возле Варвары-великомученицы, со всею обстановкою, с коврами, зеркалами, стульями… А спустя месяц мы с ним подадимся в Санкт-Питербурх! И будем при государевом дворе. Теперь ведь все в Питербурхе дома себе строят. Там царь, там двор, там верховые боярыни и боярышни… эти, как их, фрейлины. Нет, песенка барбарской Москвы спета!

Катюшка уже явно пела с чужого голоса, и нетрудно было догадаться, с чьего.

– Да он же толстый, как студень, твой Штаубе, а герр Фриц молод, пригож! – заломила руки Алена. – И чего тебе мало? Скоро Фриц оздоровеет, а пока ты так гуляешь направо и налево?

– Вот еще! – не без обиды глянула Катюшка. – Прямо-таки направо и налево! Я довольно часто бывала ему верна.

– Думаешь, так Фриц тебя и отпустит? – не отставала Алена. – А ежели и отпустит – сперва побьет не на живот, а на смерть, как меня муженек бивал, а потом ведь уйдешь голая, босая – ну что хорошего? А наряды твои? А справа самоцветная? А башмаки? Да мало ли! Думаешь, он так тебе все это и отдаст, чтобы ты перед фон Штаубе прелестничала? Держи карман шире!

Безмятежное чело Катюшки впервые отуманилось легким облачком задумчивости. Она нерешительно оглянулась на стоячий сундук с дверцею, шкап называемый. Это была не какая-нибудь там деревенская или купеческая грядка[39], а необъятное вместилище, в коем на особенных распялках… нет, не висели, а скорее стояли, топорщась фалбалами и блондами[40], платья из золотого и серебряного травчатого[41] штофа, атласа и гризета различных цветов, тафты однотонной и узорчатой, бархатов и гродетуров[42] – что одноцветных, что травчатых. В особенном отделении лежали шиньоны, кружева, цветы – они сменялись на Катюшкиной голове ежедневно, хотя она всему предпочитала фонтаж-коммод – парик с фальшивыми трубами-локонами на макушке и пышным хвостом снизу. Алена поглядывала на это сооружение с ужасом: брезговала чужими волосами, да ей и не к лицу было, и ни к чему: своя коса русая, спелая…

Под платьями были горами навалены башмачки: кожаные, сафьяновые, атласные, парчовые; новые, яркие вперемешку с поношенными, протертыми на подошвах до дыр после неутомимых польских, англезов, галопов, контрадансов, до которых Катюшка была столь же охоча, как до мужских ласк. Потерять все это было куда страшнее, чем испытать побои Фрица, который ее никогда и пальцем не тронул, – может быть, он и вовсе драться не умеет! Да… расставаться со всем этим изобилием у Катюшки не было желания… да и намерения у нее такого не было, как показали дальнейшие события!

А пока же она невзначай взглянула в окно поверх Алениной головы – и тотчас личико ее снова засияло, в глазах запрыгали бесенята, и, махнув пухленькой ручкой, Катюшка заговорщически прошептала:

– Да черт ли с ними, с этими потаскунами немецкими! Ты лучше погляди… погляди только, что мне от швейки принесли! – И она с лихорадочной поспешностью принялась развязывать тот самый узел, с которым явилась домой, а потом вдруг накинулась на Алену и в одно мгновение ока распустила шнурки на ее лифе.

– Раздевайся! Раздевайся же… экая ты копуша! Я хочу поглядеть, как оно со стороны.