Свет мой ясный

– Что с вами, Ленхен? Я только хотел показать вам Glied, ибо я не знаю этого слова по-русски. Glied – эта часть тела, которой кавалер доставляет приятность и удовольствие своей даме. Понимаете?

– Нет… нет, не понимаю, – пролепетала Алена. – При… приятность, говорите вы?

– О да, русские бояться удовольствия, которое они получают от тела! – изрек Фриц, и руки его весьма чувствительно сжали талию, которую он доселе лишь игриво оглаживал. – Не надо бояться, meine Taube![49]

– Я и не боюсь! – жарко выдохнула Алена. – Тело в тело – любезное дело!

Руки Фрица вновь поползли по тонкому стану, обтянутому зеленым шелком, к розовым выпуклостям, преизрядно выпирающим из шнурованья, и начали умело оглаживать и потискивать их.

– О meine Taube! – простонал Фриц, проводя губами по ее шее и начиная покусывать мочку уха. – Я так тебя хотеть!

Ну, кажется, яснее и не скажешь! Оставалось дать понять кавалеру, что дама тоже не в игрушки играть намерена!

Алена вздохнула – да так, что груди, на которых бесстыдно краснели отпечатки жадных мужских пальцев, вовсе выскочили из полурасстегнутого лифа. Но это было так себе, невинные пустячки! Сего глубочайшего вздоха не смогли сдержать тесемки, коими сдерживались на талии юбки. Не смогли сдержать – и лопнули, да еще с треском, который, хоть и был весьма слаб, но заставил Фрица вздрогнуть и даже отпрянуть.

Что было весьма кстати, ибо теперь юбкам ничто не мешало сползать по нагому, даже рубашечкою не прикрытому, женскому телу.

С глухим стоном Фриц рванул застежку на поясе; кюлоты упали до колен.

Алена слегка попятилась – как бы в испуге. Сзади стояла та самая французская шелковая лавочка, канапе. Сюда-то и плюхнулась полуобнаженная лицедейка, причем зеленые шелковые волны так и остались на полу, открыв те самые черные кружевные чулочки, которые не так давно пробили первую брешь в броне Фрицевой печали.

Более разоблачаться не потребовалось, да и времени на это не было отпущено. И чулочки, и даже покосившийся полурасстегнутый корсаж, из коего торчали груди, – все это так и осталось на побежденной, когда победитель в два шага, путаясь в спущенных штанах, достиг завоеванной территории.

Точнехонько в это мгновение за спиною Фрица открылась дверь, и, чудилось, не только стены сотряслись, но само канапе вновь задрожало от истошного вопля:

– Изменщик! Шуфт гороховый!

…Вот так произошел тщательно продуманный отход Катюшхен с занятых ранее позиций на новые.

Глава десятая Скукотища

Алена, которая до девятнадцати лет жила как в спокойном, счастливом сне, где все происходило неспешно и размеренно, поражалась, сколь быстро менялась в последнее время ее судьба. Как будто та волшебная Купальская ночь, когда она стала другой – стала женщиной! – повлекла за собой коренные изменения в ее жизни. Так всплеск камушка, кинутого в реку, расходится по воде множеством кругов. А ее «камушек» пошел вообще «блинчиком»… Отцов долг, потом расправа – и его смерть, стремительное замужество, гибель мужа – а потом пошло-покатилось! И за май-июнь-июль сколько всего содеялось! Хватит иному целую жизнь прожить, а Алене трех месяцев показалось мало. Однако вот теперь, кажется, наступило затишье, но не понять: судьба и впрямь замедлила свой сумасшедший бег или просто затаилась, выглядывает откуда-нибудь исподтишка, выжидая подходящего (а может быть, самого неподходящего) мгновения, чтобы вновь запрыгать, замахать руками и пуститься вскачь?

Неизвестно, как там располагает судьба – одно Алена знала доподлинно: она сама только того и ждет, ибо жизнь с Фрицем была ей невыносимо скучна.

Конечно, Фриц, обжегшись на молоке, дул на воду, и достославный шкап, осиротевший после его опустошения Катюшкою, больше уже не наполнялся таким бессчетным количеством роб, юбок, башмаков и шиньонов с лентами, однако несколько платьиц в нем все-таки поселились. Теперь у Алены были свои, а не Катюшкины, взятые поносить, ленты, своя вышивка к платьям золотой и серебряной нитью, а также свое всевозможное кружево.