Свет мой ясный

Это был ужас какой-то. Лицо Алены при черных волосах сделалось иссиня-бледное, постаревшее. А сколько сил было положено, чтобы перекраситься! Лёнька облазил все дубы в округе, пока набрал довольное количество нарастающих на них орешков, называемых чернильными. Затем они были сварены в масле, а когда получилась густая пенистая грязь, Алена развела ее теплой водой и намазала этой гадостью вымытые и высушенные волосы. Точнее говоря, мазал Лёнька: ведь чернильное снадобье чернило не только волосы, но и что ни попадя, в том числе руки. Поди-ка заявись к Ульяне с черными крашеными руками – живо смекнет: здесь что-то не так!

Наряд у нее был под стать цвету волос, и сейчас, глядясь в зеркало, Алена поклялась себе, что больше никогда в жизни не наденет ничего ни черного, ни смурого[52]. Ведь именно такого цвета были на ней тиковый сарафанец да крашеная китайковая рубаха, которая, будь она новой, немилосердно терла бы тело, да, по счастью, оказалась до того ношеной, что почти уподобилась сетчатой серпанке[53]. Все это добро было куплено Лёнькой в Китай-городе и со всем возможным тщанием отстирано. Теперь рубаха кое-где полиняла и сделалась невзрачнее не бывает. Лапти тоже отнюдь не скрипели, а кое-где истерлись до того, что торчали грязно-белые матерчатые онучи. Платок, однако, у Алены был свой, достопамятный, и когда она завернулась в него, то ощутила, что все дни сытой, относительно спокойной и привольной жизни слетели, будто шелуха, а ее плотно окутала тоска, неуверенность, страх, озлобленность. Не столько черный цвет, сколько это состояние духа искажало и старило ее бледное, мгновенно осунувшееся лицо. Однако Алене и этого было мало! Она не желала оставить ни малейшей приметы, по которой глазастая Ульяна могла бы ее признать, а потому все-таки послала Лёньку к незаменимым бухарцам: купить молодых, еще недозрелых грецких орехов. Их соком было беспощадно испятнано лицо и руки Алены, так что теперь она казалась сплошь засиженной мухами, и, глядясь в зеркало, думала, что еще никого не встречала на свете, кто внушал бы ей большее отвращение, чем она сама! На это и был расчет.

Рачительная хозяйка, Ульяна не давала лентяям спуска, да и к прилежным была сурова так, что похвалы от нее дождаться – легче было умереть. Единственными бездельниками, коих она привечала да жаловала в своем доме, были хожалые женки-странницы, богомолицы и самые обычные побродяжки, потому что приносили к Ульяне самые разные слухи, а до сплетен и прочего бабьего суесловия Ульяна была охоча, как жаба до мошек. И чем уродливее, чем отвратительнее была пришлая, тем на лучший прием могла надеяться, а если уж она готова была поведать Ульяне какие-нито ужасные и кровожадные байки, то спору нет – будет желанной гостьей! Алена, которая неделю только и делала, что набиралась ума-разума у прислуги в двух домах – Фрица и фон Штаубе, а также впитывала всякую рассказку, приносимую Лёнькою с торгов Китай-города, не сомневалась, что Ульяна приветит ее: и за лютое уродство, а перво-наперво за то, что Алена сделалась истинным кладезем самых страшных, самых душераздирающих и сон отгоняющих рассказок, которые только ходили в ту пору по Москве.

И вот наконец, скрепившись сердцем и помолясь усердно Богу, Алена в сумерки постучала желто-пятнистой, будто жабья лапка, рукой в высокие тесовые ворота, в которые вошла некогда молодой, только что повенчанной женой, а вышла обвиненная в убийстве в сопровождении стражи. И немало сил понадобилось, чтобы устоять на месте, не броситься со всех ног прочь, когда приоткрылась смотровая щелка, в ней зыркнул недобрый глаз, а потом отворилась калитка и чей-то грубый голос буркнул:

– А… снова побирушка! Ну, вползай, коли пришла, чего стала!

Алена вползла. Это слово как нельзя более подходило к ее телодвижению, потому что войти на подгибающихся, расползающихся ногах было никак нельзя. Вышиб у нее почву из-под ног знакомый голос: в ворóтниках у Ульяны по-прежнему ходил Петруха, который был воротником и у Никодима, а стало быть, мог запросто признать свою бывшую хозяйку. И как было не признать, когда на его глазах, едва придя на этот двор, она увидала больную лошадь – и посоветовала обложить ей больные ноги коровьим навозом. Петруха тогда более всех нахваливал новую хозяйку и прикусил язык только тогда, когда углядел насупленные брови Никодима Мефодьевича. Больше у него уже недостало храбрости попросить у молодой хозяйки помощи, а было от чего: мужик маялся водянкою, и сейчас Алена приметила, что его раздуло еще пуще.

– Ну, чего глядишь? – с неудовольствием отворотил от нее Петруха свое отекшее лицо. – И без тебя тошно!

– Ах, бесстыжее твое лицо, – сердито прошипела Алена. – Бог видит, кого обидит! Зря на меня кричишь, может статься, я твою хворь исцелить могу!