Свет мой светлый

Нет, Люська вовсе не была какой-то дурносмешкой. Просто ей было радостно вдруг встретить его среди лета, говорить с ним о чем угодно. И в освещении этой радости все казалось многозначительным, интересным, веселым… Серега если и не все до конца понимал в ее отношении к себе, то уж по-доброму чувствовал это искреннее расположение и благодарен был ей за все сразу: и за этот заразительный, безудержный смех, и за влюбленные взгляды, и за Олю, бот весть как попавшую к ней в подруги и приехавшую погостить. В глубине души, в чем не очень-то хотелось сознаваться, Серега ловил себя на мысли, что он и с обрыва прыгнул не потому, что Люську узнал, а, скорее, наоборот — что не узнал никого в ее подруге…

А для Люськи было достаточно и просто на глаза появиться и отрапортовать что-нибудь в том же роде…

Славная, добрая Люська, снова тебе отводилась роль свидетеля, роль третьего, вначале очень-очень нужного, а потом и в той же степени лишнего…

Так и случилось у них в эти семь дней сотворения. Ходили всюду втроем, развлекались, казалось, поровну. Но руки двоих почаще соприкасались невзначай, взгляды двоих подольше задерживались друг на друге… На танцах все это проявлялось с достаточной определенностью, тем более что в отношении Оли ему приходилось выдерживать солидную конкуренцию парней.

На третий или четвертый день Серега прибег к помощи магнитофона. Как бы извиняясь за вчерашнее невнимание к Люське, с полчаса отплясывал с ней веселые ритмы прямо на пляже. Оля с интересом наблюдала за ними, не умея или не желая вот так запросто включаться в веселье. Но ее участие в веселых дурачествах и не входило в планы Сереги. Доплясав до определенного момента, он увлек Люську в реку, оставив Олю наедине с магнитофоном, который несколько минут кряду твердил ей голосом Лемешева-Ленского одну-единственную фразу: «Я люблю вас, Ольга…» В тот же вечер во время танца Оля вдруг спросила: «Сережа, а вы не устали нас развлекать?» И он понял, что и старанья Лемешева тоже сошли всего лишь за шутку…

Признаться, Серега и сам уже порядочно злился на себя за безудержное хохмачество, но все никак не мог избавиться от Яшкиных интонаций. С одной стороны, уже привык поддерживать взятый тон. С другой — смеясь над всем и вся, а больше — над собой, у человека, как это ни странно, всегда меньше шансов оказаться в смешном положении. Хохмачество и бравада стали маской, под которой он истинное чувство хоронил… Да истинное ли оно? Вырвался из «мужского монастыря», увидел первую красивую девушку, и — короткое замыкание. Ну что он для нее? Таких вздыхателей у нее небось пол-Ростова. Да и солдатскому чувству вера не велика. Ребята вон с тоски, бывало, девчонкам с журнальной обложки или газетного снимка чуть ли не всем взводом пишут, если у кого связь с землячкой оборвалась или же не было таковой. Об артистках кино и говорить не приходится. Сам таит фотооткрытку до сих пор. Лично он письменных объяснений и предложений «заочницам» не посылал, но от имени и по сердечному поручению дружков-приятелей случалось говорить стихом и прозой. И хотя фильм «Семь невест ефрейтора Збруева» заставил всех их друг над другом и каждого над собой посмеяться вволю — писать все равно продолжали. И ведь надеялись на что-то, чудаки. Да разве в этом «что-то» дело? Надежда и стремление души, пусть в неизвестность, пусть неуклюже и наивно, а скрашивали, разряжали солдатский быт. Особенно у тех, чья служба проходила вдали от городов-поселков. И что теперь гадать — истинно, не истинно. Не под венец же собрался. Сознайся лучше, что перетрусил.

И все-таки в следующий раз магнитофон, оставленный наедине с Олей, заговорил его голосом, доверяя стихи, еще неведомые миру… Стихи, сами по себе, быть может, и не стихи вовсе, Но ведь не всему же миру они и предназначались. Зато каким всесильным чувствовал себя, когда писал их ночью. Как верила душа, что не понять ее нельзя… И дрожь во всем теле, как после прыжка. Но уже по иной причине, как утверждение: истинное. И когда перед рассветом начитывал на магнитофон, голос его звучал убежденно. Не умоляюще, не просяще — исповедально. Не декламируя, а выдыхая слова. И голос, сам голос — его волненье, интонация, дыхание, паузы-точки, паузы-переосмысления — говорил, пожалуй, куда больше слов…

Оля встретила его продолжительным взглядом, без тени улыбки и недоумения, которые, казалось, постоянно таились в ее глазах, когда она смотрела на него. И Серега почувствовал, что не сможет больше острить, дурачиться, зубоскалить. Дрожь, похожая на ту, что была после прыжка, и на ту, что жила в нем этой ночью, объединились в ознобную слабость, и он молча опустился на горячий песок.

Люська, метнув взгляд с одного на другого, тоже что-то почувствовала и поняла, потому как вдруг засобиралась куда-то, заторопилась.

Люська, чуткая Люська… Как обиженную сестру любил и жалел ее Серега в ту минуту…