Свет мой светлый

— Вот-вот, я и смотрю, одногодки вы с Сашей, — сказала с грустинкой и вновь задумалась о чем-то своем. — Не знаю, стоит ли говорить… Да раз пошла плясать, не только перед казать… Беда с ним приключилась, в тюрьме он. Прошлым летом, как из армии пришел, шофером на поселке устроился. Все ладно складывалось: и работал с охоткой, и свадьбу загадывали на Октябрьскую. Невестины родичи подарков на тыщу закупили. Дружил он с одной еще в школе. Пока в армии был, переписывались, верно ждала. Верой, кстати, ее и зовут. За неделю до свадьбы все и случилось: под Сашин самосвал пьяный угодил… Саша клянется-божится — будто бы тот сам бросился спьяну. Он его и в больницу отвез, и в милицию на себя заявил… Свидетелей не нашлось, а человек тот помер. Присудили Саше три года. Какая уж тут свадьба-женитьба. Вера после приговора прямо в суде разрыдалась. Клятвы кричала — люблю, ждать буду. Да, видно, выкричала тогда ж всю любовь и терпелку. Знамо дело — отцу с матерью горе, а ей, невесте, каково… Так и вышло, что виноватых вроде нет, а закон править надо. Упрятали голубя нашего за решетку, да с тем беда не кончилась. Не сдержала Вера клятв, с другим в прошлом месяце расписалась и укатила из дому подальше. Не осуждаю я ее по-бабьи, хоть и понять не могу: зачем клятвы кричала, зачем надежду в душу вколачивала? Ведь и ждать-то осталось совсем ничего — досрочно освободить его должны за примерное поведение. Не злодей же он какой. С каждым может случиться. Ну не утерпела или постыдилась теперь судьбу свою связывать с судимым. Саше вроде обо всем честно написала. Нашла время, когда честность свою проявлять, глупая. Ему освобождаться, а он взбунтовался: «Раз она так — не хочу освобождаться». Нарушил что-то там, нагрубил и нам поганое письмо прислал. Вот отец и летал на свидание. Старшая дочка, Мария, в Горловке она живет, на Донбассе, тоже подъезжала. Беседовали, успокаивали, насилу уговорили. Начальство там с понятием отнеслось, обещали не задерживать. Да сюда, пожалуй, не вернется. У Марии в Донбассе будет устраиваться, от стыда подальше.

Приметив, что гость так и не притронулся ни к молоку, ни к пирожкам, Меркуловна всполошилась:

— Ой, что ж это я вас только бедами своими потчую?

Подхватилась из-за стола — и к печке.

— Сейчас я вам глазунью слажу.

Серега было начал отговаривать: мол, в путь ему пора, дорогу просил объяснить. Но Меркуловна уже угольков из печки под таганец нагребла, пучок лучины на них бросила — и враз затеялся бойкий костерок. Минуты не прошло, сало на сковородке заговорило, а хозяйка гостя успокаивать:

— До Игната от нас и часу ходьбы не будет. На лошадке и того быстрей. Без провожатого потемну, конешно, и приплутать немудрено, да Лысуха дорогу хорошо знает, не оскандалится.

Из застекленного посудного буфета достала розовый графинчик и две граненые стопки. Внутри графина в прозрачной жидкости утонул по самый гребешок цветастый стеклянный петух. Пока Серега, дивясь, разглядывал его, на столе появилась яичница, а к ней и разносол всякий.

Меркуловна взялась за графинчик.

— Если не погребуете — домашнего производства. Тот самый «свадебный», год, как допиваем вгорькую…

Серега не стал возражать, понимая минуту. Меркуловна налила в стопки. Голова петуха вынырнула на поверхность и, уменьшенная, стала чужой туловищу.

— Я и сама сегодня стоко передумала, будто самые тяжкие дни заново пережила, — сказала Меркуловна, поднимая стопку. — Хряпкаю бельем по доске, а перед глазами мой последух-горемыка… Пусть у вас все будет хорошо. — И потянулась к Серегиной стопке, чокнулась.

— Пусть у Саши все будет хорошо, — сказал ответно Серега, чувствуя, как ему самому при этом становится тревожно.

— Спасибо на добром слове, — голосом, скользнувшим по слезе, поблагодарила Меркуловна и со вздохом выпила рюмку «горькой свадебной».

XIII

Самогонка была на совесть — почти без привкуса, крепкая, перехватывающая дух. И Серега невольно взялся за вилку, хотя и не прошла еще сытость от Любушкиных угощений. А Меркуловна закусила огурцом, пожевала хлеба и совсем доверительно, как своему, повела рассказ о житье-бытье: