Свет мой светлый

В прихожей, куда они вошли, — пар коромыслом. Посреди комнаты на лавке протянулось глубокое цинковое корыто со стиральной доской и замоченным бельем. Рядом на полу горбатился отжатым бельем эмалированный таз. На шестке исходил паром ведерный чугунок, видно только изъятый из печи для стиральных нужд. Керосиновая лампа, люстрой висевшая над потолком, наполняла комнату ровным матовым светом.

Женщина запричитала, винясь перед гостем за домашний разор, но при этом успела вытереть о передник и подать ему испарно-розовую, крепкую руку, сказав «здравствуйте, поближе» и представившись полным именем — Настасьей Меркуловной; улыбнуться приветливо всем румянощеким от пару и работы лицом; усадить его за стол и мимоходом накрыть сковородкой чугунок, чтоб не «дымил»; поставить перед гостем кувшин с топленым молоком, глиняную кружку и миску с пирожками и ватрушками, такими же приветливо разрумяненными и пышущими гостеприимством, как и сама хозяйка. На вид ей с трудом можно было дать за пятьдесят; и взгляд, и движения, и голос даже в столь поздний час, по всему видать, хлопотливого дня хранили неутраченную свежесть, радушие доброго человека. Разве что волосы, по-летнему подхваченные цветастой косынкой, взялись уже несдуваемым пеплом времени да морщины иглились изо всех живых уголков открытого русского лица.

— Ну как там крестник наш. Акимка, хорошо сосет? — неожиданно спросила Меркуловна, присаживаясь к столу.

Серега смутился, погорячел щеками, воочию представив себе Любушку, кормящую сына, вспомнив и свое тайное любование ею в те короткие минуты, когда она встречала его, накрывала на стол, держала полотенце…

Но в просветленном взгляде Меркуловны было столько пытливо-материнского ожидания добрых вестей, что Сереге уже впору было смущаться за свое смущение, и он ответил в тон вопросу:

— Орет хорошо, когда есть просит. И чмокает на весь дом.

Меркуловна закивала радостно и рассказала, как она впервые услыхала голос Акимки с реки, когда Митя вез домой свою семью. «Пуще мотора орал малый». Сама из материнских рук приняла, в избу внесла, и он окричал тут все углы, с десяток лет не слыхавшие младенческого плача. Потом, расспросив Серегу, кто он, откуда и куда путь держит, на своих разговор перевела. Их у нее шестеро: три сына, три дочки. Все разлетелись. Ближняя самая — младшая из дочек, Валя, в поселке в быткомбинате швеей работает. Хорошо работает, в почете ходит. Депутатка даже. Остальные по городам расселились. Витя, второй сын, офицером служит на Дальнем Востоке. Старший, Егор, так тот вообще за границей, «в Ёмени каком-то, где снег только в холодильнике, а черного хлеба в глаза не видят». Как специалист по машинам он там, с женой вместе.

— Спасибо, хоть внука оставили, спит вон, — Меркуловна кивнула на горницу, — скоро в интернат справлять надо на учебу.

Из горницы послышался далеко не детский всхрап и невнятное бормотанье. Меркуловна перехватила вопросительный взгляд Сереги:

— А это хозяин мой во сне воюет. Никита Васильевич. Как выпьет, так и воюет. Война-то и живых не пощадила: если кого пуля не ранила, так памятью не обошла. А мой и пулей меченный. В Одессу вот к сыну Саше летал. — Голос Меркуловны сразу как-то притих, взгляд опечалился. — Нынче посеред дня объявился. Сослуживец его подвез с поселка. А я, грешница, к выходному-то дню и стирку и стряпню затеяла. Сколько раз говорено — не хватайся, баба, за два ухвата, коль силенок маловато. Да нашему брату умом наперед не закажешь. Топчемся себе, хлопот наваливаем без огляду. Думала, управлюсь, а тут они в самый: аккурат подоспели. Встречай, хозяйка, гостей. Гость у нас в тайге всегда праздник. Выпили, конешно. Да не с радости…

Меркуловна вдруг умолкла и засмотрелась на окно. Стекла пропотели, и капли влаги, сползая вниз, разлиновали их ка малые полоски, меж которых сквозила темная синь…

— Сколько вам годков будет? — спросила она, снова переводя погрустневший взгляд на Серегу.

— В сентябре двадцать два исполнится.