Свет мой, зеркальце…

Этого только не хватало, испугался Ямщик.

— Прощаю, — торопливо сказал он. — С кем не бывает?

— С вами не бывает.

— Бывает.

— И опять вы врете. Вы — человек интеллигентный, вам ли рукоприкладствовать? Я и представить не могу, что вы кого-нибудь бьете…

Официантка принесла кофе. Девчонка, по виду — школьница, она украсила нос серебряным кольцом с гравировкой. Укрепленное в хряще между ноздрями, кольцо свисало до края верхней губы. В кольцо хотелось вставить веревку и повести официантку куда-нибудь, скажем, в стойло или на бойню.

— Вы пейте, — велел Дылда. — Пейте кофе, а то мне неловко.

— Давид, э-э…

— Давид Эрнестович.

— Давид Эрнестович, вы зря так переживаете. Это скорее мне надо извиняться. Я неудачно пошутил, и вы имели полное право…

— Не имел.

— Нет, имели. Я бы на вашем месте…

— На моем месте вы бы отомстили иначе, да? Вы бы вставили меня в книгу?

— В книгу?!

— Три «п»: пьяница, педофил, патологоанатом? — Дылда засмеялся, и лучше бы он этого не делал. — Персонаж на миллион долларов, гарантирую! Вы бы меня увековечили?

— Вы идите, — сказал Ямщик официантке. — Спасибо, нам больше ничего не надо.

Девочка закрыла рот, дважды хлопнула ресницами и, оглядываясь через плечо, едва ли не бегом вернулась к стойке. Там она поманила бармена, всунула губы тому в ухо и что-то горячо зашептала. Бармен хмыкнул и отвернулся. Три «п»? Бармена, завсегдатая тренажерок, густо покрытого цветными татуировками, не испугали бы и другие три буквы, хоть какие возьми.

— Коньяк, — спросил Дылда. — Вы вообще не пьете коньяк или только сейчас?

— Только сейчас.

— Это хорошо.

— Почему?

— Вот почему, — Дылда, нет, Давид Эрнестович, торжественный и величественный, раскрыл спортивную сумку, которую принес с собой, и извлек на свет божий подарочную упаковку «Арарата». — От чистого сердца.

— Нет, я не могу…

— Можете. Обязаны. И не вздумайте отказаться! Я стану преследовать вас с этим коньяком. Буду сидеть в подъезде у вас под дверью, стоять под балконом, пугать ваших соседей, — Дылда хохотнул, и опять зря. — Возьмите подарок, выпейте за мое здоровье, и я буду знать, что вы не напишете обо мне в одном из своих опусов. Я буду спать спокойно, и вы тоже. После коньячка-то, а? Кто хочешь заснет…

Господи, понял Ямщик. Боже мой, да ведь он смертно, до одури боится, что я выведу его в своей книге. Парк, вечер, шуршание листвы, девочка с виолончелью; тень выходит из-за каштана… Он боится попасть в книгу больше, чем в тюрьму.

— Чаренц, — произнес Ямщик.

— Что?

— Коньяк «Чаренц», тридцать лет выдержки. Коробка из кожи аллигатора. Назван в честь Чаренца Егише, классика армянской литературы. Бутылка «Чаренца», и мы идем к нотариусу.

— Зачем?

— Заверить мое обязательство никогда не описывать вас ни в одном из моих, как вы изволили выразиться, опусов. Давид Эрнестович, вы же взрослый человек! Ну что вы, в самом деле? Не надо никакого «Чаренца», и «Арарата» не надо, вы прямо смущаете меня…

— Нет, — Дылда привстал, — «Арарат» вы возьмете.

— Нет, не возьму.

— Нет, возьмете. Иначе я обижусь…

«Проще уступить, чем объяснить, почему ты отказываешься,» — вспомнил Ямщик, принимая коробку из его рук. Справа от Ямщика располагалось большое арочное окно, которое выходило на улицу, кипевшую от машин и пешеходов; слева, от стойки к их столику — стена из узких зеркальных полос, переложенных лентами темно-коричневого, в млечных разводах пластика. В окне, размыт бликами вечернего солнца, отражался Ямщик с коробкой, сидящий в креслице с выгнутой спинкой, сплетенном из искусственного ротанга; в стене-зеркале — Ямщик без коробки, мигом ранее вставший из-за стола. Чувствуя, как в желудке тает ком рыхлого льда, Ямщик с коробкой следил за Ямщиком без коробки — подмигнув оригиналу, тот обошел столик и встал у Дылды за спиной. Когда он шел, из-за коричневых лент казалось, что их много, Ямщиков без коробки, что имя им — легион.

— Спасибо, — с чувством произнес Дылда. — Большое человеческое спасибо.

Когда он сел, Ямщик без коробки вышиб из-под него кресло.

Упал Дылда скверно. В неудачной попытке смягчить удар ладонь уперлась в пол — и рука Дылды, выпрямленная в струночку, приняла на себя весь изрядный вес хозяина. Патологоанатом вскрикнул и сел, дыша часто-часто, судорожными рывками, будто собака на жаре. Из глаз Дылды брызнули слезы, потекли вниз по брылястым щекам.

— Перелом Коллиса, — детским писклявым голоском озвучил он диагноз. Похоже, Давид Эрнестович разбирался не только в дохлых котах и попугаях. — Надеюсь, без смещения. Четыре недели в гипсе, две недели реабилитации. Лечебная гимнастика, массаж…

Снизу вверх, как ребенок на строгого, склонного к экзекуциям родителя, Дылда смотрел на Ямщика. Когда он слизнул крупную, ярко блестевшую слезу, затекшую ему в угол рта, Ямщика передернуло.

— Зачем вы это сделали? — спросил Дылда.

2 Удивляясь, если все это истина

— Ты! Ртутное отродье!