Свет мой, зеркальце…

Он представил, как читатель упрекнет его в вульгарности, а он в ответ зацитирует эпизод сходной тематики из Умберто Эко, и настроение воспарило к небесам.

Хватило надолго, до ночи: спать Ямщик лег счастливый.

4 На третий быть беде

— Боренька, ты уже встал?

Уменьшительно-ласкательные он не любил, в книгах старался избегать, а по отношению к себе — ненавидел. Жена это знала, смирилась, привыкла, но случалось, забывала. Напоровшись на его яростный взгляд, ахала, охала, прикрывала ладошкой округлившийся рот; долго, с придыханием, извинялась. Увы, сейчас Кабуча находилась вне зоны видимости, и оплошности своей в полной мере не осознала. Он хотел ответить резкостью, жаль, в носу засвербело, и Ямщик оглушительно чихнул.

— Будь здоров! — донеслось с кухни. — Тебе кофе или чай?

Почему ты не на работе, спросил Ямщик у призрака жены. Почему?! Июнь? Лекции закончились? Ну да, консультации, зачеты, экзамены. Сегодня, похоже, выходной.

Он никогда не помнил Кабучиного расписания.

— Кофе! Только позже. Я в ванную.

Брился Ямщик без малейшей охоты, лишь потому, что щетина чесалась, а за бородой пришлось бы ухаживать. Опасная бритва? Станок? Пижонство, игрушки доморощенных мачо. Электробритва насухо, без пены и лосьонов, и потом умыться: летом — холодной водой, зимой — теплой. Всё, шабаш. Иногда Ямщик полагал, что его утилитарные взгляды на бритье — детская психотравма, последствия тесного общения с отцом, кларнетистом эстрадного оркестра при филармонии, маэстро на все руки, от моцартовского концерта ля мажор до «Petite Fleur» Сиднея Беше. Вспыльчивый, как его кумир Беше, который во Франции открыл пальбу из пистолета по коллегам, за что и сел в тюрьму, правда, ненадолго, отец следил за своей внешностью с тщанием природного франта, готов стрелять по любому, кто помешает процессу. Он брился дважды в день, утром и вечером, перед выступлением, надолго занимая ванную комнату, обставляясь чертовой уймой цирюльных примочек — санузел был совмещенный, Ямщик-младший плясал в коридоре от нетерпения, рискуя напрудить в штаны — и всякий раз, завершив церемонию, отец звал сына, подставлял щеку и велел: «Потрогай! Гладенько, а?» Ямщик трогал, втайне содрогаясь: замшевая, мокрая от одеколона щека отца на ощупь была странноватой, живой и в то же время неживой, рождая больные ассоциации, чье имя Ямщик узнал позже, повзрослев. Он даже не исключал, что его лучшие книги — да что там, все книги вообще, весь утонченный эстетский ужас, оформленный черными буквами на белой бумаге, вышел, как русская литература вышла из гоголевской шинели, из прикосновения детских пальцев к идеально выбритой отцовской щеке.

— Это еще что такое?

Зеркало в ванной украшала россыпь засохших белых брызг. Разумеется, неряха-Кабуча оставила. Ну просил же ее, бранил, язык стер, напоминая! Ямщик не терпел перемен, замыкаясь в привычках, как улитка в раковине, и когда польский шкафчик из дешевого пластика, что висел над мойкой, перестал закрываться, а лампочка, горевшая наверху, превратила крышку в оплавленный желтый бугор, он заставил Кабучу ходить на вещевой рынок, как на работу, пока она не отыскала точную копию испорченного шкафчика, от внутренней начинки до зеркального прямоугольника, и не вызвала мастера, грубияна и вымогателя, который, впрочем, повесил новый шкафчик быстрее, чем Ямщик предполагал, да еще и дал совет вставить в патрон «холодную» лампочку, чтобы не поплавить крышку снова. Ей-богу, пройти квест с заменой шкафчика было проще, чем приучить Кабучу к элементарной аккуратности. Морщась от брезгливости, Ямщик с тщательностью японского оружейника, полирующего драгоценный меч, протер зеркало влажной губкой, и еще раз, ветхим «техническим» полотенцем, некогда китайским и махровым. С рыбками, что ли? Теперь не разобрать. Оставшись доволен результатом, он подмигнул отражению:

— Потрудимся, джентльмен?

Отражение подмигнуло в ответ: с опозданием и, кажется, другим глазом.

— Прёт тебя, голубчик, — обрадовал Ямщик двойника. — Ай да ты, ай да сукин сын!

Двойник согласился.

— Лови момент, второго шанса не будет.

Двойник и тут не стал возражать.

— Вдохновение? Пфе! Бери выше!

Полное вживание в материал, долгие беседы, а бывало, что и споры со вздорными персонажами, внезапный подъем ночью, когда вглядываешься в темноту, в смутные очертания мебели, и не понимаешь, где ты, у себя в спальне или в сумеречной зоне эпизода, наспех записанного поздним вечером — это случалось с Ямщиком всего пару раз в жизни. Так родились два рассказа, честная, без дураков, гордость Ямщика: «Эвольвер» и «Назову это добром».

— На третий быть беде, — отражение подмигнуло снова, без видимых причин. — В третий раз старик закинул невод…

— И сидит теперь, как дурак, без невода.