Свет на Монегане

— Значит, технический, — повторил теперь Роберт Тревор, этот житель другого побережья, с которым он вдруг сказочным образом очутился лицом к лицу. Художник уже выпил половину бутылки, тогда как Мартин, никогда не питавший большой любви к пиву, едва притронулся к своему. — Что ж, я бы на вашем месте не переживал. В конце концов, может быть, все искусство к тому и сводится. Профессиональная техника с маленькой добавкой стиля.

— Я пришел не за тем, чтобы обсуждать искусство, Роберт.

— Ну да, конечно, — согласился художник, снова пробежав пальцами по волосам. — Джойс сообщила мне, что отправила вам ту картину. Если б я знал заранее, попытался бы ее отговорить.

— Почему?

— Потому что Клара бы этого не захотела. Странно, как подумаешь, что они сестры. Джойс только бы мстить. А Клара всегда стремилась прощать.

Он сказал правду. Мартин видел старые фотографии, на которых девочек еще трудно было отличить друг от дружки. Но в Кларе-подростке уже проглядывала та здоровая, полнокровная, цветущая женщина, которой ей предстояло сделаться, в то время как Джойс, бледная и худая, смотрела на мир хмурым обиженным взором. Вчера, когда Мартин снова встретился с Джойс, ему стало ясно, что все ее бесчисленные обиды так и остались неудовлетворенными.

— Итак, Роберт. Как долго вы с моей женой были любовниками?

Художник замешкался, словно прикидывая, как ответить на этот вопрос и стоит ли вообще отвечать.

— Зачем вам это знать, Мартин? Что это для вас изменит?

— Как долго?

После небольшой паузы он сказал:

— Она приезжала ко мне каждое лето — всего, думаю, раз двадцать.

Правильно, подумал Мартин. Значит, самое худшее. Странно, что он не помнил, обманывала ли его Клара когда-нибудь в явной форме или просто позволяла ему обманываться самому. Он не возражал, чтобы она каждое лето навещала сестру. То, что она никогда не приглашала его с собой к этой сестре, которую он терпеть не мог, казалось ему сознательной уступкой, заслуживающей только благодарности.

— В один год — месяц. В другой — полтора. Я рисовал ее каждую свободную минуту, а потом продолжал, когда она уезжала.

Да. Худшее. Конечно, это было одной из вещей, которые он хотел выяснить.

— Сколько их всего?

— Картин? — уточнил Роберт. — Законченных, маслом — с дюжину. Акварелей больше. Сотни набросков. Та, что Джойс вам отправила, пожалуй, лучшая. Я бы на вашем месте ее сохранил.

— Где они? — спросил он, кивая на мастерскую. — Здесь?

— На моей ферме в Индиане.

— Вы их никому не продавали?

— Я их никому не показывал.

— Почему?

— При жизни она бы этого не позволила. Ту, что у вас, Джойс держала в гостевой комнате, где Клара останавливалась, когда ее навещала. Клара взяла с нее обещание никому не показывать.

— Она уже несколько лет как умерла.

— Опять же, и ваши чувства следовало учитывать.

Мартин хмыкнул.

— Бросьте. Хотите, чтобы я поверил, будто вы были озабочены моими чувствами?

— Ни капельки, — охотно признал Роберт. — Но Клара была. А после ее смерти… я стал относиться к этим картинам как к сугубо личному делу. Когда я помру, времени будет достаточно.

— То есть, никто о них не знает?

— Кроме вас. И Джойс. Мой нью-йоркский агент подозревает, а поверенному я дал инструкции насчет них. — Он допил свое пиво и заглянул в бутылку, точно там, на дне, можно было прочесть имена других осведомленных людей. — Вот к чему вы должны быть готовы, Мартин. Я никогда не гнался за славой, но похоже, все-таки прославился, по крайней мере в определенных кругах. Когда я умру, Клара станет очень знаменитой дамой. Тайны ведь все обожают. Коли уж на то пошло, — он улыбнулся, — вам стоит застолбить за собой права на экранизацию.

— Вы знали, что она умирает?

— Да, она сказала мне, когда ей впервые поставили диагноз. В то лето я писал ее, как и всегда.

Холодными после бутылки пальцами Мартин помассировал себе виски.

— Она настаивала. Да и я, конечно, хотел. Я не мог ее не писать. Будь это возможно, я продолжал бы до самого конца.

— Зачем?

— Вы имеете в виду, зачем писать ее болезнь?

Нет, он имел в виду другое. Ему трудно было заставить себя это произнести.

— Зачем было вообще ее писать, Роберт? Вот что меня удивляет. Она была не из тех, кого называют красавицами.

Его собеседник не промедлил ни секунды.

— Да, Мартин. Она была не из тех, кого называют красавицами. Она была одной из самых прекрасных женщин, каких мне когда-либо доводилось встречать.

Верно, подумал Мартин. Это было ясно и по картине, с того самого момента, как он ее увидел. И в следующем вопросе крылась причина его приезда на этот остров.

— Почему? — услышал он свой собственный вопрос. — Что в ней было такого?

— Вы же не хотели говорить об искусстве, Мартин, — отозвался художник.