Свет над землёй

— Не спорю, не спорю, — поспешно, как бы желая успокоить Татьяну, заговорил Хворостянкин и, встретившись с нею взглядом, подумал: «А глаза так и горят. Не доведи, господи, иметь жену с таким характером!» — Я говорю, что спорить тут нечего, есть у нас недостатки: с хлебовывозом затянули, по механизации, допустим, имеются у нас и пустяковые затеи… А почему, скажи, наш «Красный кавалерист» у всех на языке? Это же наши недочеты, так почему о них должны говорить посторонние люди? Докладчики начали, Кнышев подхватил, Гончаренко продолжил, а Аршинцева завершила, да еще туда же полез и марьяновский бригадир… Ему-то какое дело?

— Какое дело? — усмехнулась Татьяна. — Значит, люди хотят, чтобы «Красный кавалерист» занимал в районе первое место. — Она задумчиво посмотрела на согнутую спину кучера. — А тебя, Игнат Савельевич, хотят видеть не посмешищем, а деловым и умным председателем… Как ты этого не можешь понять?

— Этого только и хотят?

— Да, только этого.

— И Аршинцева того желает?

— И Аршинцева.

— Ага, значит так! — Хворостянкин снял картуз, ударил им о колено, затем пригладил усы, привстал и снова сел. — Значит, этого хотят! А я возьмусь и докажу, кто я есть такой! Посмешище или еще что… С завтрашнего дня берусь! Все пойдет по-новому. Сигнализацию долой, к чертовой матери! Э! Те, кто обо мне плохо думают, еще не знают, кто такой Игнат Хворостянкин!

— Опять хвастовство? — спросила Татьяна, и по ее светлым, ласковым глазам можно было понять, что в душе она одобряет такое пылкое решение Хворостянкина. — Главное, не надо волноваться… Тут, Игнат Савельевич, необходимо все обдумать, и обдумать спокойно… Если ты понял свои ошибки и всерьез хочешь их исправить, не горячись и не выхваляйся, не якай, а делай… Завтра мы на бюро вместе обсудим, что нужно предпринять, и начнем по плану…

— Ну, а сигнализацию, как по-твоему, ликвидировать или подождать?

— Не в ней суть дела… — Татьяна посмотрела на усатое и суровое лицо Хворостянкина. — За что тебя ругала Аршинцева, да и не только Аршинцева? Тебя губит зазнайство, и чем скорее ты излечишься от этой болезни, тем лучше…

— Чем скорее, тем лучше, — задумчиво проговорил Хворостянкин. — Попробую… Эй, Никита пронеси нас с ветерком! Покажи кнут лошадям, а то они у тебя поуснули…

— Прислушались к вашей беседе, — с усмешкой ответил Никита, взмахнув кнутом: — Им же тоже интересно знать, какие у председателя ожидаются перемены…

— Эх, Никита, верный ты мой конный шофер! — сказал Хворостянкин, похлопав Никиту по плечу. — Шутить будем опосля, а зараз гони быстрее в станицу: дело есть!

— А я не в шутку…

— Поддай, поддай кнута! — смеясь сказал Хворостянкин.

Уже почти на рассвете тачанка подкатила к знакомой нам плетеной калитке, и Татьяна, простившись с Хворостянкиным, вошла в дом. Боясь разбудить мать, она не зажгла лампу; в окна светила луна и в комнате было светло. Татьяна сняла кофточку, подошла к умывальнику.

«Я его еще таким не видела: либо хитрит, либо и в самом доле в нем произошла перемена», — думала она, вытирая полотенцем мокрое лицо.

— Танюша, а долго вы там совещались, — заговорила Ольга Самойловна, она лежала на кровати, но давно уже не спала. — Ну, как дела порешили?

— Все, мамо, решили правильно, — неохотно отвечала Татьяна.

— Когда же леса начнем сажать?

— Это, мамо, поздно осенью.

— А поилки и доилки дали нашей ферме? Я просила Варюшу похлопотать.

— Наряды уже получены.

— А когда же придут тс машины?

— Придут, мамо, скоро придут. — Татьяна подошла к матери. — Вы уже выспались, а я и устала и спать хочу… Завтра расскажу обо всем подробно… А сейчас — спать!

Она хотела пройти в свою комнату, но мать остановила:

— Туда не ходи.

— Почему?

— Там гость… лежит на диване.

— Какой еще гость?

— Твой… Григорий недавно заявился и вдобавок сильно выпивши. Узнал, что тебя нету дома, и взбесился. «Не пойду, говорит, пока ее не дождусь!» Я его уложила… Наверно, уснул… так ты не тревожь. Пусть себе спит до утра.

— Как не тревожить? — Татьяна невесело рассмеялась. — Он, наверно, шел к себе домой и заблудился.

Татьяна надела кофточку и быстрыми шагами пошла в соседнюю комнату.

На диване и в самом деле лежал Григорий, одетый, с неудобно запрокинутой головой, правая нога и правая рука свисали к полу. Свет луны падал ему на грудь. Он спал тем тяжелым и нездоровым сном, каким спят пьяные, и когда Татьяна увидела висевшую его сильную руку с широкой ладонью, взлохмаченный чуб, закрывавший лоб и глаза, когда она услышала стонущий храп и ощутила противный запах водки, ей стало и досадно, и больно, и грустно.

«Так вот ты какой, мой герой, — подумала она. — Нет, не подойду и не потревожу… Спи, отсыпайся, а вот завтра мы поговорим…»

И она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

24