Свет над землёй

Следом за снегом пришли морозы с ветрами. Берега реки затянулись в хрупкие пояски, обмелевшая вода неторопливо уносила островки крупчатой кашицы льда. Снег, теперь уже сухой и колкий, заметал ложбины; в степи, там, где еще вчера сажали молодой лес, гуляла вьюга, закрывала озябшие веточки саженцев, как бы желая потеплее упрятать их в свою белую шубу, все теперь видели, что зима не на шутку улеглась в верховьях Кубани.

В станицах приход ее был встречей, как всегда, радушно. Улицы были людные. Игрались свадьбы, — не было такого воскресенья, чтобы через площадь вихрем не пролетали свадебные поезда из трех-четырех саней в резвой конной упряжке. Обычно на передних санях, как раз над головами жениха и невесты, трепетало знамя, а лошади были в таком разноцветном убранстве, что диву даешься: вся сбруя в самодельных бумажных цветах, а в гривах, как в косах, в шесть рядов заплетены ленты; песни, пляски под гармонь не умолкали до вечера. А вечером к родителям жениха степенно сходились гости, несли буханки хлеба в рушниках, и какой-нибудь усатый дядько, полевод или бригадир, проработавший со своей женой в колхозе добрых двадцать лет, подавал хозяину перевязанную рушником буханку и говорил басом:

— Люди добрые! Вот вам мое и моей жены заявление — прошу принять нас в колхоз. За нашу характеристику не беспокойтесь: мы люди старательные, работящие.

Под веселый смех раздавались выкрики:

— Принять единогласно!

— Пишите в протокол!

— Пусть они сперва устав нашей жизни изучат!

— Мы этот устав на практике знаем!

— Принять, какой разговор!

Затем усатого дядьку и его жену сажают к столу, уже уставленному всяким съестным добром.

С приходом зимы широкой и хорошо утоптанной лежала снежная дорога в станичный клуб; сегодня тут кино или лекция, завтра спектакль с танцами или собрание; не было такого вечера, чтобы в клубе не толпился народ.

Все это, разумеется, было явлением обычным — и свадьбы, и кинокартины, и лекции, и собрания повторялись из года в год. Однако нынешняя зима вместе с первым снегом принесла в станицы новшество: были установлены «электрические дни», популярность которых росла все больше и больше. У одних, как, например, устьневинцев, таким «электрическим днем» был понедельник, у других, как у яманджалгинцев, — среда и т. д. В эти дни, один раз в неделю, проходили занятия технических курсов. В каждой станице к ним готовились. Накануне в том классе школы, где собирались курсанты, мылись полы, в патроны завинчивали стосвечовые лампы. Приезда инженера Грачева поджидали с утра. Он же обычно появлялся у крайней улицы на своем сером коне перед вечером, и станичная детвора гурьбой провожала его до школы.

В класс, освещенный двумя лампами, пропускали только курсантов по списку; они усаживались за парты, раскладывали тетради, книги, вынимали карандаши, — движения их рук, задумчивый взгляд, весь их сосредоточенный вид говорил о многом. Те же, кто не числились в списках и приходили сюда из любопытства, вынуждены были оставаться в коридоре и оттуда в открытую дверь слушать лекцию Грачева. Большей частью это были старики. В коридоре они чувствовали себя свободно — можно было, распахнув полы тулупа, присесть к стенке или на подоконник и покурить и перекинуться словами по поводу услышанного. Однако живое и детальное обсуждение очередного занятия старики начинали уже по пути к дому.

— Эх, научность, научность! И где ж ты была в ту пору, когда я был молодым?

— А у меня, сват, и зараз есть к тому тяга.

— Да тяга-то, она есть и у меня, да сил уже нету. Это как один старик, совсем уже древний, решил жениться… Так вот тяга у него тоже вроде б то и была…

— Да брось ты про ту женитьбу…

— Слыхали! Ты лучше скажи, какие это он бублики мелом рисовал?

— То, Аким Иванович, не бублики, а кольца.

— Хоть и кольца, а к чему они?

— Такое сцепление… Цепь видал?

— А я так понимаю: выговорить чего-то Грачев не смог, — так взял для наглядности и нарисовал.

— Чудак, Савелий Кузьмич! Те кольца показывали, как электричество идет… Оно ж невидимое, а нарисовать его все же можно.

— Ишь ты, какая штука!

— Сват, а скажи на милость: ежели всю нашу жизнь, к примеру, перестроить на электрический лад, и чтобы люди — стало быть, все мы — никакой тяжести не подымали, и за них все машина делала…

— Что ж тут отвечать? К тому идем.

— Да я вижу, что идем, а что будет, когда придем?

— Будет облегчение, известно.

— Ну, сказать, как же без быков?

— И чего ты за чертей рогатых цепляешься — не надоели они тебе?

— Есть у меня внук, на шофера учится. Собой еще молодой, но до чего по технике идет здорово! Поговори с ним — это же какая жизнь у него ожидается!

В Усть-Невинской таких любопытных тоже было много, и среди них постоянно находился, в валенках и в шубе с огромным воротником, Тимофей Ильич Тутаринов. Он, не в пример своим одногодкам, входил в класс смело, запросто разговаривал с Виктором Грачевым, даже спрашивал у него, скажем, о том: вовремя ли приезжают хуторяне, нет ли опаздывающих, кто из устьневинцев не посещает занятия, — словом, старик чувствовал себя не гостем, а хозяином, и не без причины.