Свет над землёй

Дело в том, что с той поры, как, по приглашению Кондратьева, Тимофей Ильич побывал на собрании в Рощенской, он считал себя активистом райкома партии. Оно так и было, но старик, сказать правду, слишком преувеличивал этот факт. Поэтому и вид у него был постоянно сосредоточенный, и глаза не в меру задумчивы, и седые усы с застаревшим налетом табачной желтизны подрезаны уж очень аккуратно. В эти дни старик почти не бывал дома — все расхаживал по станице, появлялся на фермах не только своего, но и соседнего колхоза; носил в нагрудном кармане записную книжку, ко всему присматривался, первым являлся на всякое собрание или заседание.

— Меня в те активисты записал сам товарищ Кондратьев, — хвастался он, встречаясь с такими же стариками, как и сам. — «У тебя, говорит, Тимофей Ильич, глаз верный, и раз ты теперь имеешь от всей нашей партии такое великое доверие, то во всякую жизнь станицы должон вникать по-партийному и за всеми станичными порядками присматривать…»

Старики слушали его, затаив дыхание, с огоньком зависти во взглядах, и Тимофей Ильич, замечая это, с еще большей гордостью продолжал:

— Хочу вам малость пояснить. Допустим так. Во всяком деле есть разные активисты. Сказать, активист стансовета, или колхоза, или там кооперации — тоже, конечно, важно. Но у меня активность совсем иная: я в доверии всей нашей родной Коммунистической партии… Вот как!

Старики с минуту молчали.

— А скажи, Тимофей Ильич, в партию ты поступить можешь? — спросил Игнатий Каргин.

— А почему ж и не могу? — отвечал вопросом Тимофей Ильич. — Для партии я подхожу по всем статьям, только надо мне малость подучиться, заиметь кругозор.

— Само собой, — задумчиво проговорил дед Евсей.

Обычно в тот момент, когда Тимофей Ильич появлялся в школе, ему хотелось, чтобы курсанты, а особенно молодежь, замечали его присутствие. С этой целью он садился за парту — его сухая, костлявая фигура горбилась — и говорил:

— Посижу с вами, пока Грачева нету. Хотя пришел сюда только посмотреть, все ли у вас тут в порядке, а посидеть за партой всякому охота…

— Тимофей Ильич, а мы думали, что вы тоже решили подучиться?

— А я уже грамотный, — с достоинством отвечал старик, посматривая вокруг ласковыми глазами. — Николай Петрович, товарищ Кондратьев, просил посещать, как бы от райкома.

— А вы член партии?

— Да разве в этом дело, член я или не член? — с обидой в голосе спросил Тимофей Ильич. — Ты не на членство мое смотри, а на деятельность… Я свою партийность, парень, на деле доказываю. Недавно я был в кабинете товарища Кондратьева. Пригласил на совет. Поговорил о всяких делах… «Вы, говорит, Тимофей Ильич, бывайте на электрических курсах, — может, потребуется какая помощь или дельный совет…» Вот в чем, сынок, моя партийность…

— Тимофей Ильич, — заговорил Стефан Петрович Рагулин, подсаживаясь к старику, — был бы ты председателем или бригадиром, заставили бы и тебя изучать эту науку…

— Да разве я против? — Тимофей Ильич развел руками. — Меня тоже можно заставить по партийной линии, но годы мои для этого не подходят. — Тимофей Ильич наклонился к Рагулину и негромко спросил: — А тебе тяжеловато? Побаливает голова?

Поглаживая бородку и, как всегда, хитровато усмехаясь, Рагулин хотел что-то сказать, но на пороге появился Виктор Грачев. В руках у него был пухлый портфель, а голова так завязана башлыком, что виднелись один посиневший нос да обледенелые брови. Он со всеми поздоровался, а Тимофею Ильичу подал руку и сказал:

— Спасибо, Тимофей Ильич, что вы нас навещаете, но у меня и сегодня никаких жалоб нету, все идет нормально… Вот только озяб на коне!

Он разделся, вынул из портфеля кипу книг, тетрадей, палочку мела, и занятия начались.

В этот вечер Тимофей Ильич, отстав от стариков, шел домой вместе с Рагулиным. Всю дорогу говорили о том о сем. У калитки тутариновского двора, когда надо было расставаться, Рагулин остановился и сказал:

— Ты, Тимофей Ильич, интересуешься: тяжело ли мне? Одному тебе могу сознаться — ты, знаю, не осудишь — тяжело, и еще как тяжело! Пожаловаться я никому не могу: стыдно…

— А то как же! Человек ты видный.

— Оно бы и ничего: на словах, когда слушаешь Грачева, веришь, все понятно… Когда же коснется дело всяких там вычислений и все это делается не цифрами, а буквами, — беда.

— Ты погляди, какая штуковина — буквами!

— Никите Мальцеву легко: молодой, в семилетке учился… А меня же в молодости батько не учил, не думал, что его сын Стефан доживет до такой жизни. Эх, трудно!

— И как же ты обходишься? — участливо спрашивал Тимофей Ильич.

— Выручает Прохор… Он же по электричеству спец.

— Да, Прохор — башка!.. Покурим напоследок? Держи кисет…

Они закурили молча. Ночь плыла темная и сырая. Из-за Кубани веяло морозной свежестью, холодными капельками липли к лицу снежинки; клочковатые тучи низко-низко повисли над станицей.

36

За Верблюд-горой скрылось солнце, и тогда белое-белое подножие заискрилось и сделалось багрово-сизым, — в небе, в окнах станичных домов, на заснеженных крышах еще долго пламенело зарево заката.