Свет над землёй

— А пить будем! — выкрикивал Нарыжный. — Кто нам запретит? У меня был начальником и остался один Федор Лукич… Во всем свете я никого не признаю, а его уважаю…

— Помолчи, Евсей, — сказал Федор Лукич. — Не в выпивке зараз дело… Да и пьют много только дураки… Да, так вот, я хочу сказать о тебе, Алексей Степанович, и о тебе, Евсей Гордеич. Эх, хлопцы, хлопцы, гляжу я на вас, и жалость меня разбирает… Были оба председателями, ты, Евсей, верно подметил: бывало, дашь вам команду — и уже спокоен: потому — орлы! А теперь кто вы? Одного Тутаринов из партии вышиб, в полевую бригаду послал, как на посмешище, другого судить собрался, и теперь он конюхом на мельнице… А дальше что?

— Спайку, спайку нам нужно, — вставил Нарыжный, и в щелках его глаз с какой-то особой проворностью засуетились чертики. — Без спайки жить нельзя!

— Чертовщину городишь! — сказал Артамашов и поднялся так быстро, что опрокинул стул. — Какая тебе нужна спайка?

— А такая… своя. — Нарыжный придвинул тарелку и принялся за курятину.

— Алексей, сядь. — Федор Лукич посадил Артамашова рядом с собой. — Ты, Алексей, его не слушай… Вот послушай то, что я скажу…

— Федор, и к чему завели такой скучный разговор? — вмешалась Марфа Семеновна. — Поговорили бы о чем-нибудь веселом…

— Марфуша, ты в мужские дела не вмешивайся… Да, так вот что же, Алексей, дальше?

— А почем я знаю? — буркнул Артамашов и покосился на Нарыжного.

Федор Лукич снова покачал головой и тяжело вздохнул.

— В районе творятся такие безобразия, что тут надо, — Федор Лукич положил кулак на стол, помолчал, — тут надо, пока не поздно, обращаться в высшую власть, чтоб комиссию для проверки выслали…

— И спайку, спайку, — проговорил Нарыжный, обсасывая косточку.

— Почему в районе идет такое самочинство? — продолжал Федор Лукич, не слушая Нарыжного. — Думал ты об этом, Алексей? Да потому, что там, на верхах, истинного положения дел не знают. А мы видим!

— Что ж мы видим? — настороженно спросил Артамашов.

— А то мы видим, — отвечал Федор Лукич, вытирая лоб полотенцем, — то мы видим, что уборка на носу, момент политический, страна ждет хлеба, а руководство района задумало природу переделать да станицы обновлять. Да тут ежели умным людям разобраться во всей этой затее, то кое-кому не поздоровится, и дюже не поздоровится. Ишь ты, природу решили переделывать — это же смех и горе! Веками люди жили — и ничего, нравилась природа!.. Сидят себе в кабинете, любуются собой и думают, какую бы еще идею изобрести. Да так можно черт его знает до чего дойти! Тут, Алексей, нужна сила такая, чтоб смогла она остановить…

Артамашов наклонил голову и молчал, и теперь уже не тоска, а зло распирало ему грудь, но он только сжимал под столом кулаки и крепился. «Дурак старый, — думал он, комкая в кулаке конец скатерти. — Нашел место для разговора!»

— А я об чем? — отозвался Нарыжный. — Спайку, спайку нужно…

— А конюху, как я понимаю, пора и к лошадям, — со злой усмешкой сказал Артамашов, не поднимая головы.

— Верно, верно, — подтвердил Федор Лукич. — Иди себе, Евсей, время позднее…

Нарыжный, не сказав ни слова, встал, распрощался и вышел. Марфа Семеновна пошла его проводить. Оставшись вдвоем, Артамашов и Хохлаков долго сидели молча. Федор Лукич ел картошку, а Артамашов, все так же низко склонив голову, казалось, дремал. Потом резко встал и, заложив руки за спину, неслышно прошелся по комнате.

— Федор Лукич, — сказал он, остановившись у окна, — ты или уже с ума выжил, или черт тебя знает!

— Это ты о чем? — встревожился Федор Лукич.

— Об чем? А о том самом, — раздраженно сказал Артамашов. — К чему ты завел этот разговор в присутствии Нарыжного? Кто он такой, этот твой Нарыжный? Сегодня он тебе сапоги снимает, подхалимничает, а завтра продаст тебя за грош… А жена?

— Алексей, так это же люди свои, — виновато улыбаясь, проговорил Федор Лукич. — И Нарыжный и Марфушка… Да и ничего я такого не говорил… Нам надо собраться и написать в Москву, а разве кто запрещает писать? Я и Кондратьеву скажу, что буду писать жалобу. Надо собраться и написать.

— Кто соберется? Кто напишет? — резко спросил Артамашов. — Ты, Нарыжный и еще такие ж, как вы? А кто вам поверит? Обиженным и обозленным не верят. Спросят: кто такой Нарыжный?

— Что ж по-твоему? — спросил Федор Лукич.

— Если писать, то не нарыжные, а настоящие люди должны написать такое письмо… На кого опирается Тутаринов? В чем его сила? — Артамашов подошел к столу. — Нужно, чтобы написали Рагулин, Прохор Ненашев, Несмашная, Савва Остроухов… Или Хворостянкин — тоже человек с весом. Да еще бы десятка два колхозников — из тех, что самые передовые… Вот это сила, а не этот твой дурак с кошачьими глазами.

— Трудное дело, — как бы про себя сказал Федор Лукич. — Те люди, как я понимаю, нас забыли.

— А! Забыли! Так какого ж черта языком треплешь! — Артамашов прошелся к окну и обратно.

Вошла Марфа Семеновна. Артамашов, улыбаясь хозяйке, сказал:

— Ну, Марфа Семеновна, спасибо вам за курятину, еду в станицу.

— В ночь? — удивилась Марфа Семеновна. — Да оставайся, Алексей, до утра. Я уже и постель приготовила…

— Нет, нет, мне надо ехать…