Свет невозможных звезд

Ладно, провались и Мики, и покойный дядя Калеб. Я уже не девочка, и не важно, где мы есть. Глаза у меня по-прежнему разного цвета, но я больше не старьевщица, ползающая по опасным руинам в поисках артефактов, на которых наживется кто-то другой. Под моим управлением целый корабль. Мы потеряли важного члена экипажа, и мое дело – не дать команде рассыпаться, продолжать летать, пока не разберемся, можно ли его вернуть. А уж я, черт побери, постараюсь. Отец доверил «Тетю Жиголо» мне, и я его не подведу, даже если это значит смириться с потерей и продолжать игру с теми картами, что есть на руках. Контракт «Тети» старше меня. Она десятки лет шмыгала по периферии Интрузии, служа и страховочным канатом, и транспортом для баз, разбросанных вокруг аномалии. Они зависели от графика «Тети» – она доставляла новых специалистов и вывозила старых. Сколько статей и докладов было написано учеными в пассажирской кают-компании нашей старушки, между ящиков с концентратами и отслужившими научными приборами. И если Гант не врет, много издавна тлевших любовей вспыхивало (и много детей было зачато) в той же самой кают-компании.

Правда, Мориарти брал левые подработки по доставке нелегальных артефактов, но сама «Тетя Жиголо» была любима всеми обитателями района Интрузии, не ведавшими о ее левых делишках. Теперь она досталась мне, но была ли нужна? На что мне эта морока: выдерживать расписание и исполнять поставки – тем более теперь, когда отец, обеспечивший мне школу и работу, выдернут из нашего мира той самой космической аномалией, которая столько лет давала ему средства к существованию? Да, «Тетя Жиголо» была мне не нужна, но досталась именно мне, и я осознала, что вылезу из кожи вон, лишь бы она летала и дальше.

Едва эта мысль оформилась у меня в уме, я закрыла глаза в приступе экстаза. Мне запели тарелки – все двадцать разом. Я почти забыла, как это бывает. Мы уже два дня провели в системе тарелок, но они впервые достучались до меня. Эта причудливая нечеловеческая гармония отзывалась звоном в груди и животе. Точное значение их песни оставалось мне непонятным, но эмоции, пробужденные их голосами, были глубоки и ясны, так что я одновременно смеялась и плакала, вспоминая пропавшего отца и распростертые объятия умершей матери. Тарелки приветствовали мое возвращение домой, принимали под свою опеку и радовались нашему родству. Они пели мою песню – песню Корделии Па. Поплавком качаясь на волне рефрена, я видела себя парящей среди стайки тарелок – раскинула руки, растопырив пальцы, как оперенные орлиные крылья. Я с детства видела этот сон. Тогда я сбегала в него от жизни, а сейчас, наяву, возвращалась в него, как домой. Уходила я отсюда ребенком, малышкой Корделией с взъерошенным ежиком белых волос и разными глазами, а вернулась совсем другим, новым существом, рожденным из звезд и доброты отца, вплавленным в тело молодой женщины и странным образом держащим связь с древней техникой.

Во сне я парила между тарелками, нагая в космическом вакууме. Я без усилия плыла вместе с ними, как в стайке сверкающих рыб. Подо мной простиралась нездешняя растительность Зоо, а огни Альфы и Командной горели на темной громаде Ночной башни. Снизу тарелки выглядели ровными полупрозрачными голубыми квадратами. Сбоку распознавались индустриальные дебри Фабричных тарелок, самодельные халупы Лачужной и яркие лампы дневного света над возделанными полями Второй фермы. Я видела весь их трехмерный строй разом. Минуя каждую, слышала в голове шепот ее песни на чужом языке: приветствие и доброе пожелание. Растопырив руки и ноги, я ныряла в просветы между ними, выныривала, закладывала виражи, как коршун на ветру.

Наконец, скользя по их следу, я высмотрела свою старую родину – Вторую городскую. Квадрат голубого вещества со стороной шестнадцать километров. Верхнюю поверхность скрывали под собой здания. Высотки вырастали из одноэтажных жилых трущоб на краю, а из неисследованной середины поднимались километровые шпили.

Где-то там внизу прятался Мишель и лежало в одном из зданий, отведенных под общие мавзолеи, тело дяди.

Я высматривала на улицах наш старый дом, но сверху все тяжеловесные постройки на краю выглядели почти одинаково. Пытаясь отличить квартал от квартала, я чувствовала, как стучит сердце. Ребенком, а потом подростком я жила на тех улочках. Отсюда они смотрелись такими маленькими и далекими. До боли хотелось протянуть руку, коснуться их, нырнуть в их знакомые ледяные знобкие объятия, но было нельзя. У меня заболели руки. Взглянув на ладони, я увидела, что кожа лопается. Она на глазах сползала, как обрывки рукава, отваливалась. Под кожей открывалась стальная сеть, как на черных крыльях «Тети Жиголо», и металл блестел от крови. Я ощущала, как их тяжесть оттягивает плечи, рвется в туманную ткань гиперпространства. С зачастившим сердцем я смотрела, как они разворачиваются на фоне далеких звезд, и с ужасающей ясностью понимала, что дом для меня потерян и я никогда, никогда не вернусь.