Свет ночи

Глава смотрит на меня недоверчиво, я не оправдываю его ожиданий, это плохое начало, и дальше мы молча идем по коридорам, поднимаемся по скрипучим лестницам, спускаемся. В одном из коридоров нам встречается человек в хорошем костюме. Это, указывает на него глава, Поворотник, Семен Соломонович, инвестор, спонсор, владелец недвижимости, член попечительских советов, хозяин птицефабрики. Поворотник оставшийся до выделенного мне кабинета путь проделывает пятясь. Я собираюсь его спросить — в самом ли деле Лебеженинов был вымогателем? — но речевой поток инвестора и спонсора неостановим:

— Начинать с себя! — говорит Поворотник. — Тут я с вами, Антон Романович, согласен. Совершенно согласен! Вы верно подметили, что случившееся у нас есть результат раскола души, раскола общества, и только начав с себя, можно найти то новое, что должно стать цементом для всех нас. Обретя это новое, можно свести к нулю непрерывное повторение смерти. Именно наши победы вершат работу Немезиды! Это так поэтично! Это так верно! Это так образно! И быть может…

Я поворачиваюсь к идущему рядом главе. Я это говорил? Когда? Но даже если я нес эту чушь, как ее услышал Поворотник? Мои слова транслировали по внутренней связи? Их слышали собравшиеся перед зданием бывшего благородного собрания горожане? Глава ободряюще улыбается. Видимо — да, говорил, видимо — транслировали.

На двери кабинета табличка с номером. Тридцать шесть. Три шестерки? Или получающаяся в сумме девятка, число тех, кто готов ко всему и ничего не боится? У двери, слева, три кресла. В одном из них — большая, крепкая молодая женщина. Она с улыбкой смотрит на меня, постукивает указательным пальцем правой руки по стеклу часиков на левой — мол, где вы были, люди не дождались, все ушли. Кабинет узкий, письменный стол у самого забранного решеткой окна, напротив стола два стула, шкаф, вешалка. Когда-то здесь сидел один из руководителей строительства канала. Потерпи, — говорю я себе, — потерпи!

…Крепкая и румяная женщина входит в кабинет решительно, с грохотом двигает стул, шумно ставит на пол сумку. В сумке что-то тяжелое.

— У меня там гантеля, — поясняет женщина. — Небольшая, на полтора кило. Для усиления удара.

У нее — несмотря на то что в кабинете прохладно — над верхней губой с намечающимися усиками мелкие капельки пота. Она садится, хрустит пальцами. Пальцы длинные, руки большие, изящные. От женщины идет волна силы, энергии. Голос у нее музыкальный, он играет, заставляет волноваться. Она красива.

— Вы носите с собой гантелю, чтобы отбиваться от живых покойников?

— Покойники не бывают живыми. Вы что, поверили в эту сказку? Поверили, приехали нас спасать? Покойников не надо бояться.

— А кого?

— Бояться вообще не надо.

Женщина легко закидывает ногу на ногу. Предупреждает, что завтра у меня не будет отбоя от пришедших за консультацией, что я буду целый день выслушивать чушь и глупости, но людей с настоящими проблемами сюда, в здание городской администрации, не заманишь, принимай тут хоть сам Перлз или Райх. Я спрашиваю — знакома ли она с работами тех, чьи фамилии упомянула?

— Читали, — отвечает она.

— А зачем пришли вы?

— Предупредить, — отвечает она. — Предупредить, а понадобится — защитить. Для вас тут все может кончиться плохо.

— Для меня лично или для всей нашей группы?

— И так и так. Тут ведь какое дело… Я встретила его на автобусной станции.

— Кого «его»?

— Лебеженинова. Живого. Совершенно живого, как мы с вами. И было это сразу после того, как его встретили те трое. Я ездила в область. Вышла из автобуса, — она поправила кофточку, повела плечами, и ее большие груди упруго колыхнулись, — и его увидела. Он стоял возле стенда с расписанием. В костюме, без галстука. Бледный такой. Вы поймите — она перешла на шепот — это все провокация. Никаких улик, подтверждающих, что Лебеженинов брал взятку, никаких доказательств того, что он приставал к детям, ничего, понимаете, ни-че-го нет!

Она шепчет жарко. Большой рот, розовые десны, налет на вертком языке.

— Лебеженинова надо было как-то опорочить. Ведь никто не верит, что он педофил. Даже наши борцы с педофилами, геями и лесбиянками. А вот в то, что Лебеженинов стал живым трупом, что он зомби, да называйте как хотите — в это все поверят.

— Вы серьезно?

— Что «серьезно»?

— Что поверят в такую… В такую…

— Именно, как вы говорите, в «такую» и поверят. К нему никто не придет в его художественную школу. Ты у кого учишься? А, у того, кого похоронили, а потом он вылез из могилы! Да ни одна мать не отдаст туда своего ребенка. Чтобы оживший покойник учил рисовать. Акварель. Темпера… Нет, на его художественной школе — крест. Жирный крест! — и она удовлетворенно откинулась на спинку стула. — И я знаю, как желавшие опорочить Лебеженинова провернули эту операцию. Знаю из надежных источников. Знаю, кто за этим стоит. И я разговаривала с Лебежениновым. Там, на автостанции. Я…

Она посмотрела на меня, покачала головой.

— Нет, рано. Вы сами разберитесь, а потом я скажу — что у вас получилось правильно, а что — нет. Идет?