Свет очага

И не я одна. Все в нашем доме побаивались бабушку Камку. Во всем ауле никто не смел ей перечить. Широкой кости, с крупными чертами лица, красивая какой-то величественной старостью, она казалась человеком высокой, крепкой породы. У нас, казахов, встречаются разные типы человеческих лиц. Вот узкоглазая тетушка Дарига — вылитая кореянка; крутобровая, светлолицая, с прямым носом, бабушка Камка похожа на европейских женщин. Была в ней и какая-то надменность, многих пугавшая. Стоило ей только медленно повести бровью и глянуть холодно на зарвавшегося шутника, на глупую чью-то выходку, улыбнуться надменно, как тут же самый отъявленный балагур скисал и тушевался, а те, кого только что хохот шатал и валял, досадливо откашливались, делались собраннее и серьезнее.

И как же переменился этот характер, когда я уезжала! Я собирала в своей комнате кое-какие вещи в дорогу, когда вошла бабушка. Едва она вошла, как я почувствовала смутное волнение. Движения ее потеряли обычную величавость, появилась какая-то суетливость. Она приблизилась ко мне и, словно забыв, зачем пришла, растерянно заозиралась по сторонам с таким выражением беспомощности, что заныло мое сердце. Она неловко обняла меня, прижала к широкой груди, припав к моему виску губами, неожиданно затряслась, заплакала. Плакала она беззвучно, все сильнее стискивая зубы, все сильнее жмуря дряблые веки, не державшие уже $лез. Каково же мне было смотреть на эти слезы! Залилась и я. И так же внезапно, как расслабилась, бабушка Камка справилась с собой и вытерла глаза концом кимешека[1]. Потом, отстранив на шаг от себя, посмотрела мне прямо в глаза: «В чужую сторону уезжаешь, далекую. Что же делать, сама себе судьбу выбрала. Так уж, видать, тебе на роду написано. В незнакомых местах каждая ямка кажется пропастью и каждый камень горой. Смотри, в трудные минуты не поддавайся слабости, не огорчай мужа».

Милая моя бабушка, мы помним, думаем о тебе — я и Касымбек, молча с тобой разговариваем, успокаиваем тебя: не тревожься, все будет хорошо, все хорошо, и засыпаем, и будто разговор ведем не здесь, в комнате старого флигеля, а в юрте, пахнущей войлоком, горьковатым дымком очага…

Вдруг я проснулась — меня точно холодом ударило изнутри. Громкие голоса, торопливый топот. Касымбек уже не спал, встревоженно поднял голову.

— Ты не испугалась, Назираш? — спросил он.

Кто-то, быстро ступая, приблизился к двери и громко застучал.

— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант, тревога! — закричал Николай, я узнала резкий его голос.

Касымбек вскочил, стал одеваться впотьмах. Я хотела зажечь лампу, но не смогла отыскать спички. Касымбек иногда уходил среди ночи по тревоге, к этому я успела привыкнуть, но сегодня какая-то холодная дрожь колотила и подкашивала меня. Я шарила рукой по столу — как нарочно, спички все не попадались. Касымбек уже оделся.

— Ты это, ты лежи, Назираш… Обычная учебная тревога. — Но в голосе его не было обычной уверенности, не знаю, что нас так сильно встревожило. Крик Николая, постучавшего в дверь?.. А за окном топот все усиливался. Со всех сторон неслись растерянные, напряженные голоса. Господи! Что же случилось? Касымбек торопливо вышел из дома.

Я замерла в темноте. Через некоторое время, придя в себя и отыскав спички на столе, зажгла лампу. Не знаю, зачем я ее зажгла. Жутко, нехорошо было одной посреди ночи. Но и при свете лампы тревога не рассасывалась… Я вздрогнула, когда Касымбек открыл дверь.

— Ты почему не спишь? — спросил деловито, не глядя на меня, он.

— Так… Сон прошел. Что там, просто так?

— Ну… и — ничего особенного. Сказали, командирам быть на месте, подразделениям тоже быть наготове. Может, проверка сверху или еще что-нибудь.

— Скажи правду, — я не сводила с него глаз.

— Не знаю, Назираш. Ничего не знаю пока. Приказали доставить частям боеприпасы. Может, простая осторожность. Пока никто не знает точно. Ты не особенно волнуйся. Ложись спать, — Касымбек положил руку мне на плечо. Она была тяжела и горяча, в ней сильными толчками билась кровь. Всем телом своим я прильнула к Касымбеку. Потом поняла, что сотрясаюсь от рыданий. Касымбек тоже прижал меня к груди и порывисто стал целовать в лицо, глаза, бессвязно шепча при этом: «Ну перестань, Назираш, ты что? Перестань же, ничего не будет… День-то выходной. Перестань, тебе нельзя плакать, слышишь?..» Касымбек был расстроен и подавлен. Высвободившись из его рук, я кое-как вытерла слезы и сказала:

— Иди. А то товарищи тебя заждутся.

Касымбек прижал мои плечи к груди и вышел. Командиры ушли. Шаги постепенно утихли, но слышны были еще голоса переговаривающихся друг с другом через открытые, светящиеся окна женщин.

Я решила спать при свете лампы и, прикрутив фитиль, легла в постель.