Свет очага

— Назад! Назад! — сердито потребовал лейтенант.

Солдаты, надвинувшись цепью, оттеснили нас, прижали спинами к стене вокзала.

— Всем оставаться на местах! — поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, командовал лейтенант. — Будем проверять документы. И па-апрошу порядок!

Люди притихли. Но все равно, тесня друг друга, переругивались и спорили, густо пошел гул. Наконец и мы со Светой попали на другую сторону платформы. К этому времени нам подали товарняк. Женщины, перебрасывая свои узлы через головы, давясь и толкаясь, ринулись в вагоны, одними из последних взобрались в теплушку и мы. Я попыталась протиснуться подальше от двери, но не смогла и, задыхаясь, хватая ртом воздух, повалилась на доску, положенную в железные скобы поперек двери. Кто-то еще из-под моих ног вскарабкивался в вагон. Из его глубины сквозь шум и крики доносился детский плач. На перроне оставалось все еще много людей. Солдаты их еле удерживали, и там тоже раздавался надрывный плач детей.

7

Поезд все набирал и набирал скорость. В вагоне улеглась недавняя толкотня и слышались уже проклятия в адрес безвестных виновников оторванной пуговицы или разодранного ворота, приводились в порядок узлы и чемоданы. Пошли обыденные, дорожные разговоры, и голоса обмякли, подобрели.

— Эх, какая жалость, а? Какую красивую чашку оставила я… Фарфоровую! Старинный фарфор. Теперь такого не делают.

— Ну, фарфор, фарфор… Я вон радиоприемник оставила, триста пятьдесят стоил! Ваня убежал по тревоге, а что я одна?.. Не знала, за что хвататься.

— А я второпях забыла свою шубу. Спрятала на лето…

Быстро успокоились люди, уже вернулись прежние заботы, и я поймала себя на мысли — а не окажется ли все это ложной тревогой, по ошибке, попусту погнавшей нас куда-то.

Нам со Светой каким-то чудом удалось забраться в глубь вагона. Вначале мы, как куры на насесте, сидели на чемоданах, но по мере того, как убыстрял свой бег поезд и, покряхтывая, раскачивался вагон, стало просторней, и мы смогли даже прилечь, вытянувшись и подложив под головы узелки, и с незнакомой нам еще горькой отрадой прикрыли глаза…

…Ранней весной этого года, когда мы с Касымбеком уезжали из аула, многолюдье и сутолока большой станции подавили меня. Я понимала, что нехорошо пялиться на незнакомых людей, но новые лица, добротная, нездешняя одежда притягивали мое внимание. На перроне было шумно, оживленно и как будто даже празднично, а я была лишней на этом празднике, я окинула взглядом степь, с которой расставалась в первый раз. Она была уныла, беззащитно раскинулась под хмурым небом. Мне стало жаль ее, как жалко бабушку Камку, робкого моего отца и славную мою женге Даригу.

Темные пятна проталин среди осевших, оледеневших снегов напомнили промозглую осеннюю пору. Как бы наверстывая упущенное, льют беспрерывные дожди, насыщая все вокруг сыростью. Люди в такую погоду стараются не выходить из дома, и только скотине в степи негде спрятаться от дождя, она неприкаянно жмется к крутым обрывам в балках и оврагах. Это была самая унылая и беспокойная пора в жизни кочевых казахов, которые старались как можно дольше продержать скот на летних пастбищах. Но для нас, детей, даже такие дни были хороши и многое нам дарили. Неугомонно носились мы по отяжелевшим от дождей песчаным холмам. Полынь и ковыль влажно, мягко похлестывали по нашим босым ногам. Холодный ветер стихал, и, мутно стирая границу между небом и землей, низко нависала обложная хмарь. Окрестности становились какими-то мягкими и податливыми, и они манили нас, и мы целыми днями носились по степи, не замечая, как распухли, багрово распарились от холода наши босые ноги. И когда разгневанные матери загоняли нас наконец домой, мы начинали чувствовать, до чего продрогли. У жарко пылавшего очага в наши отяжелевшие ноги вонзались тысячи иголок, ступни поламывало, но боль постепенно проходила, и по всему телу разливалось усыпляющее тепло.

На джайляу, среди пологих холмов у озер Хналы и Джусалы (берега их так густо поросли камышом и кугой, что добраться до открытой воды можно было только в местах водопоя), у обширного сора (у самого края его, сплошь укрытого толстой коркой соли, был пресный и прозрачный родник) провела я не одно лето моего детства. Когда ложился снег, мы возвращались на зимовье у реки Иргиз, которая широко, буйно разливалась только в пору весеннего половодья, а затем пересыхала и превращалась в разрозненные, застывшие в глубоких берегах плесы.