Крики приближались, но слов было не разобрать. Стукнуло несколько выстрелов, они прозвучали мягко, как удары деревянного молотка. Шум уже был совсем рядом, выстрелы и крики зазвучали чаще. Зойка, взбунтовавшись, пыталась оборвать привязь, я так и застыла — неподвижно, с вытянутой шеей. Хлопнула дверь нашего дома. Кто-то вышел, весь двор запружинил под сплошной каруселью шагов.
— Обходи с той стороны! Обходи, говорю! — орал кто-то во всю глотку.
«По-русски… говорят. Господи, да это же наши!» — всплеснулось все во мне. Кто-то хлопал дверью, видимо, входил и выходил из дому, кто-то дергал дверь сарая, пытаясь ее открыть. Из дома послышался приглушенный звук выстрела. Наконец они добрались до сарая, дверь распахнулась, кто-то влетел, испуганно заметалась корова, кто-то ударился о стенку. Затем — тишина. Казалось, вошло несколько человек… почему же стало так тихо? Кто-то вдоль стенки наощупь продвигался в мою сторону, я слышала его тяжелое, едва сдерживаемое, дыхание.
— Слышь, Иван, один убежал. Гляди, как ни в этот сарай заховался, подлюка.
— Осмотреть сарай! Быстро!
Кто-то обежал сарай вокруг и открыл дверь настежь.
— А ну, кто тут есть, выходи! — закричал он.
Я задыхалась и не могла шевельнуться.
«В сарае, видно, спрятался немец, сейчас начнут стрелять», — холодком стегнуло меня.
— Выходи, мать твою перемать, стрелять буду! — прокричали вновь.
Снова топот, потом голоса:
— Где? Где? Искать! Чтобы ни одна сволочь не ушла!
— Окружите сарай! Обыщите баню.
Тот, кто прятался в сарае, не выдержал, шагнул, споткнулся и упал справа от меня. Стоявшие у двери это услышали.
— Говорил я, здесь кто-то есть. Эй, Афоня, зайди-ка в сарай.
— Выходи!
— Рус… Рус… Сдаюсь…
— Выходи, тебе говорят, сука такая.
— Сдаюсь… Не убиват… Не надо.
Короткая возня — и немца увели. Кажется, вышла из дома тетя Дуня. Послышался ее голос:
— Повинят на нас. Хоть труп заберите!..
— Вину на нас валите, — сказал мужской голос. Какой-то очень знакомый голос, акцент вроде бы как у меня. — Не скажут же, что солдат фюрера убили бабы.
— Она правильно говорит. Вынесите трупы.
— А куда мы их денем, Степан Петрович?
— Отнесите в сарай. Фашисты сами потом похоронят. Доведите этот приказ до всех ребят…
Громкие, возбужденные голоса постепенно удалились. Где-то разгорелись выстрелы и крики, кипело ночное сражение. Стрельба то затихала, то усиливалась. Я прислушивалась к каждому звуку. По дороге пронеслись сани, пробежали люди, раздалось лошадиное фырканье — сражение нависло прямо надо мной. Я и боюсь, и радуюсь отчего-то. Хочется бежать со всеми в этой суматохе. В ней голос мелькнул, позвал за собой… Нет, это не голос Касымбека, я бы его сразу узнала. Но, наверное, голос казаха, и хочется выбежать, попросить этих людей забрать меня с собой, но я не могу сдвинуться с места, от неудобного положения у меня отяжелели руки и ноги. Сколько я просидела так, не знаю, не заметила даже, что стрельба прекратилась, суматоха улеглась и разлилась тяжелая тишина. Я вытянула ноги, пошевелила руками. Очнулся и младенец и тоже, видимо, стал расправляться, несколько раз толкнув меня в бок.
10
И замерла деревня в ожидании беды. На улице ни души. Каждый забился в доме своем, словно говорил: «Я ничего не видел, ни за что не отвечаю». Война обошла стороной эту деревню, словно огонь ее не смог одолеть лесные дебри, окружавшие горстку крестьянских дворов. И только вчера, спустя пять месяцев, сюда пришли немцы, ночью вспыхнул короткий, но кровопролитный бой, и вот теперь деревня переступила черту, которую всякому пришлось рано или поздно переступить в ту лихую годину — линию фронта. Пробил час и этой безобидной деревеньки…
— Замерзла небось? Оно в сене и тепло, а все же зима. Иди в дом, согрейся, а там как бог даст, — сказала тетя Дуня утром и увела меня.
Удивительной твердости характер у этой женщины. Она не потеряла голову от ночной кутерьмы, вымыла уже окровавленный пол, растопила печь. Я с ужасом всматриваюсь в почерневшие от времени половицы — они мне кажутся розоватыми: здесь убили кого-то. Я слышала, как тетя Дуня кричала: «Хоть труп-то уберите».
— Ну-к, поешь давай. Неизвестно, что еще будет. А сытое брюхо не подведет, — гудела тетя Дуня. — Может, дом мой спалят, а меня по миру пустят, кто его знает.
Кусок мне не шел в горло; теснились предчувствия, к тому же мне все казалось, что пахнет сырой кровью, сладкой пороховой гарью. Да и тетя Дуня, как ни крепилась, выглядела плохо, глаза ее запали, лицо осунулось, она то и дело тревожно поглядывала в окно. Вдруг она вскочила и бросилась к двери:
— Да это же Наташа моя!
Я тоже подалась к окну: к нашему дому бежала девчонка лет восьми, с растрепанными волосами, без платка, в расстегнутом пальтишке. Старуха внесла ее в дом на руках.
— Наташенька… Да господи, да что ж это ты так, голомя? — суетилась тетя Дуня, растирая девочке уши. — Ай стряслось что? Такой холод, а ты без платка?
— Мамку… Маму убили-и.
— Что ты сказала? — тетя Дуня резко отодвинула от себя внучку и как-то жалобно, потерянно глянула ей в лицо.
— Я убежала. А в маму пуля попала.