Свет озера

— Нынче утром он думал, что меня в их повозке нет, а есть только Ортанс. А я была в самом заднем конце повозки — овес брала. И все слышала. Он сказал: «Ты сама видишь, я хотел довести все до самого конца, но лучше мне остаться по эту сторону. Ведь здесь еще наше Конте…» Так прямо и сказал. И Ортанс ему даже не возразила — что, мол, ты поправишься.

— И это тоже понятно, Мари. Она той же породы, что и он. Из породы людей, которые всегда смотрят правде в лицо… Событиям и людям прямо в глаза, Мари…

Подмастерье замолчал. Ветер как нарочно тоже стих, точно желая еще плотнее сгустить ночную темень. У обоих на губах было одно слово, почти видимое на глаз, но Бизонтен не посмел произнести его — возможно, потому, что оно было начертано повсюду, во всех уголках этой ледяной вселенной, возможно, потому, что оно стало единственным владыкой сегодняшней ночи.

10

Бизонтен помог Мари взобраться в повозку, потом сказал, понизив голос:

— Я пойду на лошадей взгляну. Не беспокойтесь обо мне. Я сам задерну парусину, когда вернусь.

Мари опустила парусину, но веревками ее не закрепила, и подмастерье очутился один среди этого тревожного света, но ему по душе было таинственное сияние ночи.

Он прислушался. Ничего, только завывание ветра да кое-где громкий храп, доносящийся из повозок. Он зашагал, желая оглядеть весь строй обоза, и убедился, что свет у эшевена потух. Глубоко вздохнув, он бесшумно подошел к повозке толстяка Мане. Тут он постоял с минуту, надеясь умерить биение вдруг бурно заколотившегося сердца. Все так же осторожно, стараясь не производить шума, он распутал передние завязки парусины. Насквозь промерзшая ткань и одеревеневшие веревки поддавались с трудом, с противным звуком, казалось, звук этот гулко и страшно заполнил всю бескрайность ночи. Несколько раз он останавливался, наконец ему удалось отодвинуть край парусины, но в повозку он не влез, только голову просунул внутрь и тихо окликнул:

— Мане… Мане.

Мане тут же отозвался на зов и проворчал:

— Чего тебе надо, сила нечистая?

— Заткни пасть, это я, Бизонтен.

— Чего тебе от меня нужно?

— Поговорить с тобой нужно, только шуму не подымай.

Он стал карабкаться на повозку, но едва только поставил ногу на оглоблю, как дерево хрустнуло, и казалось, треск этот пронизал все ущелье. Толстяк, очевидно, забился в самую глубину повозки, так что голос его доходил до Бизонтена будто издалека. Ясно, обложился кругом соломой, настоящее укрепление устроил, лишь бы схорониться от холода.

— Попробуй только тронь. Орать буду, — прохрипел Мане.

Бизонтен еле слышно усмехнулся.

— Ори, созывай тех, кто намерен тебя вздернуть.

— Не пори чушь…

Но голос его дрогнул. Бизонтен разгреб солому, продвинулся вперед и опустился на колени рядом с толстяком. Глаза его постепенно привыкали к темноте, и, когда Мане шевелился, он уже различал кое-где пятна посветлее.

— А теперь слушай меня, — спокойно произнес подмастерье. — Я лично ни к кому ненависти не питаю. Даже вот к такому бурдюку, как ты. И потом, я не желаю, чтобы среди нас началась свара…

Толстяк ворчливо перебил его:

— Обрыдли мне твои нравоучения. Если ты ради них меня разбудил…

От этой едва различимой в темноте груды шел застойный запах алкоголя. Бизонтена чуть не стошнило, и ему неудержимо захотелось плюнуть в морду этому пьянчуге и уйти прочь. Но он сдержался и продолжал:

— Нет у меня времени с тобой болтать. Читать нравоучения такому слизняку, нет уж, увольте… Слушай меня. Я сейчас от эшевена иду. Ему конец приходит.

— Зря ты языком болтаешь!

— Не будем спорить, Мане. Эшевен сказал мне, что против тебя ничего не имеет. Говорит, что это был несчастный случай. А меня он просил, чтобы я помешал другим расправиться с тобой.

— Другим…

Голос Мане прервался, будто его душили рыдания.

— Ты сам отлично знаешь, что карой тебе будет петля.

— Ты им запретишь…

На сей раз его прервал Бизонтен:

— Не думаю, чтобы мне это удалось. Вот поэтому-то я и советую тебе: уходи отсюда.

Мане отозвался не сразу. С минуту он размышлял, потом спросил:

— Вот прямо теперь?

— Да, теперь же. Ты нас на целую ночь обгонишь, и мы тебя не сумеем догнать.

— Но они же услышат, как я буду коней запрягать, как отъеду с повозкой. Это же глупо.

Бизонтен сдержался — ему хотелось рассмеяться.

— Дурень! Повозку здесь оставишь. Возьми свою лошадь и потихоньку объедешь повозки сзади.

— Я же, черт тебя побери, от холода сдохну.

— Мерзнуть на лошади, когда есть еще какой-то шанс спастись, или мерзнуть в петле — на твоем месте я предпочел бы лошадь.

Мане снова погрузился в молчание, потом заговорил о том, что у него еще имеется целая бутыль спиртного и, может, ему удастся с ее помощью умаслить других.

— Твою бутыль они отлично разопьют после того, как отправят тебя на тот свет.

Бизонтену стало невмочь слушать этого толстяка, которого от страха прошибал холодный пот, слушать его болтовню о медведях в Нуармоне, о французских солдатах, об урагане, и все это сопровождалось рыданиями. Поэтому Бизонтен поднялся и просто сказал:

— Я тебя предупредил, Мане. Тебе решать, что страшнее, но повторяю, я не хозяин над людьми.