Свет погас

- Не думаю, чтоб Дика это особенно волновало. С таким же успехом можно обозвать волчонка львом и воображать, что он удовольствуется этой лестью взамен мозговой кости. Дик запродал душу банку. Он работает, чтоб разбогатеть.

- Теперь он бросил рисовать на военные сюжеты, но ему, видать, невдомек, что долг службы остается прежним, переменились только командиры.

- Да откуда ж ему это знать? Он воображает, будто сам над собой командир.

- Вот как? Я мог бы его разубедить, и это пошло бы ему на пользу, ежели только печатное слово что-нибудь значит. Его надобно публично выпороть.

- Тогда сделайте это по всем правилам. Я и сам разнес бы его вдребезги, да вот беда - уж очень я его люблю.

- Ну, а меня совесть нисколько не мучит. Когда-то, уже давненько, в Каире он набрался дерзости и хотел отбить у меня одну бабу. Я все забыл, но теперь это ему попомню.

- Ну и как, преуспел ли он?

- Это ты узнаешь потом, когда я с ним расправлюсь. Но, в конце концов, что толку? Предоставь-ка его лучше самому себе, и если он хоть чего-нибудь стоит, то беспременно образумится и приползет к нам, причем либо будет вилять хвостом, либо подожмет его, как провинившийся щенок. Прожить хоть одну неделю самостоятельно много пользительней, нежели связаться хоть с одним еженедельником. И все же я его разнесу. Разнесу без пощады в "Катаклизме".

- Ну, бог в помощь. Боюсь только, что на него может подействовать лишь удар дубинкой по башке, иначе он и глазом не моргнет. Кажется, он прошел огонь и воду еще до того, как попал в поле нашего зрения. Он подозревает всех и вся, причем у него нет ничего святого.

- Это зависит от норова, - сказал Нильгау. - Совсем как у жеребца. Одного огреешь плетью, и он повинуется, знает свое дело, другой брыкается пуще прежнего, а третий горделиво уходит, прядая ушами.

- В точности как Дик, - сказал Торпенхау. - Что ж, дождемся его возвращения. Вы можете взяться за работу прямо сейчас. Я покажу вам здесь же, в мастерской, его самые новые и самые худшие художества.

А Дик меж тем, стремясь успокоить растревоженную душу, невольно побрел к быстротечной реке. На набережной он перегнулся через парапет, глядя, как Темза струится сквозь арку Уэстминстерского моста. Он задумался было над советом Торпенхау, но потом, по обыкновению, занялся созерцанием лиц в толпе, которая валила мимо. Некоторые уже несли на себе печать смерти, и Дик удивлялся, как это они еще способны смеяться. Другие же лица, в большинстве своем суровые и неотесанные, оживляло сияние любви, прочие были просто измождены и морщинисты от непосильного труда; но Дик знал, что каждое из этих лиц достойно внимания художника. Во всяком случае, бедняки должны страдать хотя бы для того, чтоб он узнал цену страдания; богачи же должны платить за это. Таким образом он прославится еще больше, а его текущий счет в банке возрастет. Что ж, тем лучше для него. Он довольно страдал. Теперь пришла пора ему взимать дань с чужих несчастий.

Туман на мгновение рассеялся, проглянуло солнце, кроваво-красный круг отразился в воде. Дик созерцал это отражение и вдруг услышал, что плеск воды у причалов притих, будто на море перед отливом. Какая-то девица без стеснения прикрикнула на своего бесцеремонного ухажера: "Пошел вон, негодник", - и тот же порыв ветра, который разорвал туман, швырнул Дику в лицо черный дым из трубы парохода, причаленного под парапетом. На миг он словно ослеп, потом повернулся и вдруг очутился лицом к лицу... с Мейзи.

Ошибки быть не могло. Годы превратили девочку в женщину, но время ничуть не изменило темно-серые глаза, тонкие, алые, твердо очерченные губки и подбородок; к тому же, как в давно минувшую пору, на ней было тесно облегавшее серое платье.

Человеческая душа не всегда подвластна разуму, оставаясь свободной в своих порывах, и Дик бросился вперед, крикнув, как школьники окликают друг друга: "Привет!", а Мейзи отозвалась: "Ой, Дик, это ты?" Тогда, помимо воли и еще прежде, чем из головы улетучилась мысль о банковском счете и Дик успел овладеть собой, он задрожал всем телом, и в горле у него пересохло. Туман вновь сгустился, и сквозь белесую пелену лицо Мейзи казалось бледно-жемчужным. Больше оба они не сказали ни слова и пошли рядом по набережной, дружно шагая в ногу, как некогда во время предвечерних прогулок к илистым отмелям. Потом Дик вымолвил хрипловатым голосом:

- А что сталось с Мемекой?

- Он умер, Дик. Но не от тех патронов: от обжорства. Ведь он всегда был жадюгой. Смешно, правда?

- Да... Нет... Это ты про Мемеку?

- Да-а... Не-ет... Просто так. Ты где живешь, Дик?

- Вон там. - Он указал в восточную сторону, скрытую туманом.

- А я в северной части города - самой грязной, по ту сторону Парка. И очень много работаю.

- Чем же ты занимаешься?

- Живописью. Другого дела у меня нет.

- Но что случилось? Ведь у тебя был годовой доход в триста фунтов.

- Он и сейчас есть. Но я занимаюсь живописью, вот и все.

- Значит, ты одна?

- Нет, со мной живет одна знакомая девица. Дик, ты идешь слишком быстро и не в ногу.

- Так ты и это заметила?

- Ну конечно. Ты всегда ходил не в ногу.