Свет погас

- Ты прежняя Мейзи, и я тоже прежний, - сказал он. - Оба мы с норовом, но кто-то из нас вынужден будет покориться. А теперь поговорим о ближайшем будущем. Надо мне зайти да посмотреть твои картины - лучше всего, пожалуй, когда та рыжая будет где-нибудь неподалеку.

- Воскресенье - самый удобный день для этого. Приходи по воскресеньям. Мне многое надо тебе сказать, о многом посоветоваться. А сейчас мне пора идти и браться за работу.

- Постарайся к будущему воскресенью разузнать про меня все подробности, - сказал Дик. - Не верь мне на слово, очень прошу. А теперь до свиданья, милая, и да хранит тебя небо.

Мейзи шнырнула прочь, как серая мышка. Дик смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, но он не мог слышать, как она презрительно бранила сама себя: "Я дрянная, несносная девчонка, я только о себе думаю. Но ведь это же Дик, а Дик все поймет".

Никто еще не сумел объяснить, что получится, когда неодолимая сила столкнется с неколебимым препятствием, хотя многие над этим серьезно размышляли, точно так же, как теперь размышлял Дик. Он пробовал уверить себя, что само его присутствие и беседы за какие-нибудь считанные недели благотворно повлияют на душу Мейзи. Потом он вспомнил выражение ее лица.

- Если я хоть что-то смыслю в человеческих лицах, - сказал он вслух, ее лицо выражало что угодно, кроме любви... Придется мне самому пробудить в ней чувство, а девушку с такими губами и подбородком покорить нелегко. Но что правда, то правда. Она знает, чего хочет, и добивается своего. А все же какая дерзость! Я! Из всего рода человеческого именно я понадобился ей для этого! Но как бы там ни было, ведь это Мейзи. Тут уж деваться некуда, и до чего ж я рад видеть ее вновь. Вероятно, мысль об ней годами подспудно таилась у меня в голове. Мейзи использует меня, как я некогда использовал старого Бина в Порт-Саиде. И будет совершенно права. Досадно, да что поделаешь. Я стану ходить к ней по воскресеньям - как повеса, который вздумал приволокнуться за горничной. В конце концов она не устоит. И все же... такие губы нелегко покорить. Я все время буду жаждать их поцеловать, а вместо этого придется рассматривать ее художества - ведь я даже понятия не имею, в какой манере она рисует и какие берет сюжеты - да рассуждать об Искусстве - о Дамском Искусстве! В свое время оно, правда, меня выручило, теперь же встало поперек пути. Пойду-ка домой да займусь этим самым Искусством.

На полпути к мастерской Дика вдруг потрясла чудовищная мысль. Мысль эту навеяла какая-то одинокая женщина, мелькнувшая в тумане.

"Ведь Мейзи одна-одинешенька во всем Лондоне, живет с какой-то рыжей импрессионисткой, у которой небось желудок, как у страуса. Этим рыжим все нипочем. А Мейзи такая хрупкая и слабенькая. Подобно всем одиноким женщинам, они едят всухомятку - когда и что придется, с непременной чашкой чая. Я не забыл еще, какую свинячью жизнь ведут студенты в Париже. И ведь она в любой миг может заболеть, а я буду бессилен ей помочь. Ох! Женатому и то в десять раз легче".

Торпенхау пришел в мастерскую Дика под вечер и бросил на друга взгляд, исполненный той суровой любви, какая рождается между мужчинами, которых сплотили нелегкая совместная работа, общие привычки и заветные, но труднодостижимые цели. Это благая любовь, когда возможны споры с пеной у рта, взаимные упреки и самая беспощадная откровенность, но любовь все же не умирает, а, наоборот, только крепнет, не подвластная ни долгой разлуке, ни силам зла.

Дик подал Торпенхау заранее набитую табаком трубку совета и молча ждал. Он думал о Мейзи, о том, что могло бы ей понадобиться. До сих пор он привык думать только о Торпенхау, который и сам вполне способен был о себе подумать, и теперь ему так непривычно было думать о ком-то еще. Вот когда, наконец, по-настоящему пригодится его банковский счет. Он мог бы, как грубый дикарь, навесить на Мейзи самые богатые украшения - массивное золотое ожерелье на тонкую шейку, браслеты на округлые ручки, дорогие кольца на пальчики - холодные, бесчувственные, не украшенные ни единым перстнем - те самые, которые он совсем недавно держал в руках. Но глупо даже допустить такую мысль, ведь Мейзи не примет ни одного колечка, а лишь посмеется над золотыми побрякушками. Нет уж. Куда приятней было бы сидеть с ней по вечерам, обняв за шею и чувствуя, что она склонила головку ему на плечо, как и подобает любящим супругам. А сейчас ботинки Торпенхау так ужасно скрипят, и зычный его голос забивает уши. Дик насупил брови, выругался шепотом, потому что до сих пор он полагал, будто весь успех выпал на его долю по праву, в награду за былые тяготы; а теперь вот у него на пути стоит женщина, которая признает его успех и совершенно пренебрегает им самим.

- Послушай, дружище, - сказал Торпенхау, который уже несколько раз делал тщетные попытки завязать разговор, - уж не обиделся ли ты часом на меня за мою недавнюю болтовню?

- На тебя? Да ничуть. С чего ты это взял?

- Тогда - печень расстроилась?