Свет погас

— Ну-ка, Другс, признавайся, правда ли это? — строго вопросил Торпенхау.

Пёсик забился под подушку, выставив лишь упитанный белый задик, словно этот разговор его более не интересовал.

— Сдаётся мне, что ещё один блудливый кобель тоже совершил сегодня вылазку, — заметил Нильгау. — Чего ради ты вскочил ни свет ни заря? Торп полагает, что ты собираешься купить лошадь.

— Он прекрасно знает, что со столь серьёзным делом мы могли бы справиться все втроём. Нет, просто мне стало грустно и одиноко, вот я и съездил взглянуть на море и на проплывающие судёнышки.

— Куда же это ты съездил?

— В одно местечко на берегу Ла-Манша. Кажется, оно называется Ухни, или Плюхни, или как там его, не упомню, но это всего в двух часах езды от Лондона, и можно увидеть корабли на плаву.

— Ну и что же, встретился среди них какой-нибудь знакомый?

— Только «Барралонг», который отплывал в Австралию, да одесский транспорт с зерном стоял под разгрузкой. День выдался холодный, но так приятно было подышать солёным морским воздухом.

— Стало быть, это ради встречи с «Барралонгом» ты напялил парадные штаны? — осведомился Торпенхау, ткнув пальцем.

— Да ведь у меня нет ничего другого, ежели не считать рабочего комбинезона. И кроме того, я хотел оказать морю уважение.

— И тебя не манил простор? — полюбопытствовал Нильгау.

— До безумия. Лучше не говори. Зря я поехал.

Торпенхау и Нильгау обменялись многозначительным взглядом, а Дик меж тем нагнулся, разглядывая обувь под вешалкой.

— Вот эта пара подойдёт, — заявил он наконец. — Не могу сказать, чтоб ты проявил хоть малую толику вкуса при выборе домашних туфель, но были б они впору, вот что главное.

Он сунул ноги в просторные мокасины и удобно развалился в глубоком кресле.

— Это моя любимая пара, — сказал Торпенхау. — Я как раз собирался сам её надеть.

— Какой срам, ты только о себе думаешь. Едва заподозришь, что я хоть минутку хочу провести в своё удовольствие, немедля норовишь мне так или иначе досадить. Ищи себе другую обувь.

— Скажи спасибо, Торп, что Дику не по росту твоя одежда. Оказывается, у вас все общее, — сказал Нильгау.

— У Дика нет ничего такого, что я решил бы надеть. Деньжатами у него, правда, всегда разжиться можно.

— Черт тебя побери, неужто ты шарил в моих тайниках? — осведомился Дик. — Вчера я припрятал соверен в жестянке из-под табака. Ну мыслимо ли аккуратно платить по счетам, когда…

Тут Нильгау принялся хохотать, и Торпенхау вторил его смеху.

— Припрятал вчера соверен! Плохо же ты умеешь считать. Месяц назад ты дал мне взаймы пять фунтов. Помнишь? — спросил Торпенхау.

— Конечно, помню.

— А помнишь ли, что через десять дней я вернул деньги и ты сунул их в жестянку?

— Да неужто, разрази меня гром? А я-то думал, они в какой-нибудь из коробок с красками.

— Думал! С неделю назад я зашёл к тебе в мастерскую взять табачку и нашёл эти деньги.

— Как же ты ими распорядился?

— Сводил Нильгау в театр и накормил обедом.

— Да будь у тебя вдвое больше денег, накормить Нильгау досыта тебе не удалось бы все равно, — разве только армейскими консервами. А эти деньги я рано или поздно нашёл бы сам. Ну чего вы смеётесь?

— Как ни кинь, а ты редкостный простак, — сказал Нильгау, все ещё посмеиваясь при воспоминании об обеде. — Ну да ничего. Мы оба изрядно потрудились на своём веку, тебе же, бездельнику, эти деньги достались незаслуженно, и мы правильно поступили, когда их потратили.

— Заслушаться можно — до того приятно звучат такие слова в устах человека, который, между прочим, набил брюхо за мой счёт. Ничего, в ближайшие же дни я заставлю вас поплатиться, и этот обед вам боком выйдет. А покамест не сходить ли нам в театр?

— Прикажешь обуваться, одеваться — и ещё мыться? — проворчал Нильгау с ленцой.

— Ладно, я отказываюсь от этой затеи.

— А что, ежели мы для разнообразия — ну, положим, в виде редчайшего исключения, — мы с вами, слышите, мы, возьмём угли и холст да поработаем немного?

Торпенхау произнёс это многозначительно, однако Дик только вытянул ноги в мягких мокасинах.

— Этот болтун определённо помешался на мысли о работе! У меня же если б и были неоконченные эскизы, то нету модели. Будь у меня модель, так нет фиксатива, а я всегда закрепляю свои рисунки углём с вечера. Но будь у меня даже фиксатив и десятка два фотографий, чтоб выбрать подходящий фон, все равно я пальцем не пошевельнул бы весь нынешний вечер. Нет настроения.

— Дружок, псина, он ленивая скотина, правда? — заметил Нильгау.

— Ну ладно же, я впрямь готов кое над чем поработать, — заявил Дик и вскочил на ноги. — Сейчас принесу книгу «Нунгапунга», и к «Сказанию о Нильгау» прибавится ещё одна иллюстрация.

— Не слишком ли ты на него наседаешь? — спросил Нильгау, когда Дик вышел из комнаты.

— Может, и слишком, но я знаю, на что он способен, стоит ему только захотеть. Меня бесит, когда расхваливают его старые работы, в то время как он должен ещё столько сделать. Нас с вами ограничивают…

— Воля рока и наши возможности, а это особенно печально. Когда-то я мечтал достичь большего.