Свет погас

— Я отдал швартовы, братва, и плыву по бурным волнам,
Выйти приказано в море мне, стоять на якоре вам.
Ни разу июньским утром я не прощался с землёй
С лёгким сердцем таким и совестью чистой такой.

Джо, мой мальчик, плечом к плечу мы вклинимся в их заслон,

Не рубить, а колоть мы будем, братва, из ножен кортики вон.
Чарнок кричит: «Ряды вздвой, прорвёмся и дело покончим скорей,
Манит меня бледная вдовушка, Джо, смуглянка же будет твоей!»

Джо, невинный младенец (скоро стукнет тебе шестьдесят),

Если так темна твоя кожа, в этом кто виноват?
У Кейти глаза голубые, с чего же твои черны,
Послушай, зачем, словно углём, они так загрязнены?

Теперь все трое дружно распевали хором, и густой бас, перекрывая остальных, звучал в ушах Дика, как рёв ветра в открытом море:

— Орудийный залп на рассвете, с аркебузами — живо! — вперёд!
Адмирала голландского сердце до дна измерил мой лот.
Лотом Ганг измерьте, отлив уж близок, ей-ей,
Отдам я концы вместе с Чарноком за смуглой невестой своей.
Поклон мой Кейти в Фэрлайте — Холвелл, спасибо вам;
Живо! Наш курс на небо по синим зыбучим пескам.

— И отчего это такой вздор тревожит душу? — сказал Дик, пересаживая Дружка с коленей к себе на грудь.

— Смотря какую душу, — отозвался Торпенхау.

— Душу человека, который ездил взглянуть на море, — сказал Нильгау.

— Я не знал, что оно взволнует меня столь глубоко.

— Это говорят все мужчины перед прощанием с женщиной. Но легче расстаться с тремя женщинами, чем со смыслом своей жизни и со своей стихией.

— Да ведь женщина может стать… — едва не проговорился Дик.

— Смыслом жизни, — заметил Торпенхау. — Нет, ей это не дано. — По лицу его скользнула мрачная тень. — Она только твердит о своём сочувствии, о желании помочь в работе и обо всем том, с чем мужчина легко может совладать сам. А потом присылает по пять записок на дню, справляясь, почему это ты, негодник этакий, не торчишь подле неё, не теряешь драгоценное время.

— Оставь свои обобщения, — сказал Нильгау. — Прежде чем дойдёт до пяти записок в день, надо через многое пройти и вести себя соответствующим образом. А ты, сынок, лучше этого и не пробуй.

— Не надо было мне ездить к морю, — сказал Дик, стараясь переменить разговор. — А вам не надо было петь.

— Море никому не посылает по пяти записок на дню, — возразил Нильгау.

— Нет, но теперь надо мной тяготеет роковая судьба. Это живучая старая ведьма, и я жалею, что некогда связался с ней. Почему мне не было суждено родиться, вырасти и умереть в какой-нибудь лачуге?

— Слышите, как он предаёт поруганию свою первую любовь! Почему, черт возьми, ты не хочешь внять её зову? — сказал Торпенхау.

Прежде чем Дик успел ответить, Нильгау громовым голосом, от которого задребезжали стекла, затянул «Морских волков», а эта песня, как известно всем, начинается словами: «Море, злая старуха», — и после двух весьма выразительных куплетов следует припев, тягучий, как визг лебёдки, когда судно со скрипом тянут через перекат, а рядом, выбиваясь из сил, бредут по гальке матросы.

— «Родные матери наши!
Море роднее вас;
Оно нам ласкает глаз!» —
Воскликнули волки морские, —

Нильгау пропел этот куплет дважды, надеясь такой наивной уловкой обратить на него внимание Дика. Но Дик жаждал услышать о прощании моряков с жёнами.

— «Любимые жены наши!
Море любимей вас;
Вновь пробил разлуки час!» —
Воскликнули волки морские.