Свет погас

Дружок умильно осклабился во всю пасть, как и приличествует благовоспитанному терьеру, но никакого совета не подал.

— «Будь вдоволь времени, тогда, Дружок, и робость не беда… Но слышу, настигает нас…» — Он с отвращением вытер лоб, покрытый испариной. — Что же мне делать? Что делать? Просто ума не приложу, мысли путаются, но что-то делать надо, иначе я совсем рехнусь.

Дик снова забегал по мастерской, но порой останавливался, извлекая на свет свои давно заброшенные полотна и старые альбомы с эскизами: он безотчётно искал успокоения в работе, обращаясь к ней, как к чему-то такому, что не может ему изменить.

— И ты никуда не годишься, и ты тоже никуда не годишься, — твердил он всякий раз, взглянув на очередную картину или эскиз. — Довольно с меня солдатни. Это мне не удавалось. Внезапная гибель вот-вот настигнет меня самого, и все это смертоубийство слишком похоже на мою судьбу.

День угасал, и на мгновение Дику померещилось, что слепота уже напала на него врасплох, застилая все вокруг густеющей тьмой.

— Всесильный Аллах! — возопил он в отчаянье. — Помоги моему долготерпенью, а я уж не возропщу, когда придёт возмездие. Но что делать мне теперь, пока свет ещё не померк?

Ответа не последовало. Дик медлил, стараясь совладать со своими чувствами. Пальцы у него тряслись, а ведь он всегда гордился их твёрдостью; он чувствовал, что губы его тоже трясутся и холодный пот струится по лицу. Ужас терзал его душу, он жаждал немедленно взяться за работу и хоть что-то довести до конца, но помрачённый рассудок вновь напоминал ему о неотвратимо грядущей слепоте.

— Право же, это унизительно, — сказал он, — но, по счастью, Торпенхау в отъезде и не может видеть, до чего я докатился. Доктор посоветовал избегать волнений. Дружок, иди ко мне, я тебя приласкаю.

Пёсик взвизгнул, потому что Дик едва не задушил его в объятиях. Но когда он услышал в сумерках человечий голос, то собачьим своим умом сообразил, что ему-то ничто не угрожает…

— Аллах милосерд, Дружок. Конечно, он мог бы обойтись с нами и благосклонней, но об этом потолковать мы ещё успеем. Кажется, я нащупал теперь правильный путь. Все эти эскизы головы Бесси были нелепостью, из-за них, пёсик, твой хозяин чуть не остался в дураках. Зато теперь все яснее ясного — «Меланхолия, непостижимая для ума». Здесь непременно должны быть черты Мейзи, потому что она никогда не будет моей, но и черты Бесси тоже, ведь она все знает про Меланхолию, хотя сама не знает, что знает это; я стану рисовать, и все закончится смехом. Таково моё желание. Будет она хихикать или ухмыляться? Нет, она будет откровенно хохотать с полотна, и всякий, кто сам изведал скорбь, будь то мужчина или женщина, непременно… как это сказано в стихах?

Услышит зов, душой узнает друга
В тот миг, когда кипит смертельный бой.

«Смертельный бой»? Ну что ж, это лучше, чем писать картину лишь ради того, чтоб досадить Мейзи. Теперь у меня получится, потому что я сам все прочувствовал до глубины души. Дружок, вот я вздёрну тебя за хвост. Ты предскажешь мою судьбу. Ко мне.

Дружок безропотно повис в воздухе.

— Совсем как подопытный кролик. И все же ты молодчина, мой верный пёсик, ты даже не пикнул, когда я тебя вздёрнул безо всякой пощады. Это судьба.

Дружок снова улёгся в кресле, то и дело поглядывая на Дика, который расхаживал взад-вперёд по мастерской, потирая руки и посмеиваясь. Уже поздней ночью Дик написал Мейзи нежнейшее письмо, в котором справлялся о её здоровье, но умолчал о своём собственном, а когда наконец его сморил сон, ему привиделась та Меланхолия, чей образ ещё предстояло создать. Лишь рассвет пробудил его и заставил вспомнить о том, что ему суждено в недалёком будущем.

Он тотчас же принялся за работу, негромко насвистывая, и вскоре преисполнился той прозрачной, проникновенной творческой радости, которая так редко выпадает на долю смертного, если только он не возомнил себя равным богу и не отрицает того, что в предназначенный час его жизнь оборвётся. Дик позабыл и Мейзи, и Торпенхау, и Дружка, примостившегося теперь у его ног, но не преминул рассердить Бесси, и без того уж сердитую, довёл её до бешенства, дабы только уловить жгучие искры в её глазах. Он работал самозабвенно, отбросив всякие мысли об уготовленной ему роковой участи, одержимый своим замыслом и поэтому неподвластный земной суёте.

— Нынче, видать, у вас радость, — сказала Бесси.