Свет тьмы. Свидетель

— Требовалось немножко прополоснуть горло, — говорит он, дробя мне пальцы своей ручищей каменотеса. — Втемяшится ведь такое в столь благородном собрании! Это же настоящий Пантеон или Славин, дружище. Кого ни возьми — всех поместят на Вышеградском кладбище. Тошно мне стало от этого, вот и решил я запить горький привкус своего ничтожества. Но коньячок, — он прищелкивает языком, — достоин созванных здесь богов. Буду держаться вместе с ними, хоть я в сем храме только прислужник.

Говорил Здейса сиплым шепотом, голоском высоким и пискливым, что поразительно не вязалось с его широкими плечами и ассирийской бородой.

Робкий и озлобленный был это человек, но мрачность его имела оправдание. Едва ли не лучший чешский органист, с собственной школой органной игры, автор многочисленных прелюдий, фуг, излюбленных месс, один из столпов, на котором зиждилось издательство Куклы, он не состоял профессором консерватории. Не удостоился этого звания. Из-за пьянства. Даже крестоносцы, которые смотрели на его пристрастие к вину истинно по-христиански, употребив все свое влияние, не смогли добиться этого назначения.

Он тащит меня за собой к столу с напитками, чтобы я тоже подтвердил его мнение о коньяке. Ну, раз дядя призвал меня разделить с ним обязанности хозяина дома, я не могу отказаться.

Еще один человек здесь сторонился всяких кружков и избегал развлечений, и это была девушка. Высокая, стройная, крепкая, с тяжелыми черными косами, уложенными на голове высокой короной. Розовое платье, надетое на ней, словно подсвечивает ее смуглое лицо. Она смотрит все время в одну сторону, глаза у нее большие, но взгляд словно застыл. Отыскиваю предмет ее настойчивого интереса, из-за которого для нее в зале вроде никого и нет. Она не сводила глаз с Я.-Б. Кленки. А молодой виртуоз, зная, что за ним неотступно следят, даже не взглянул в сторону девушки, он даже побагровел от напряжения, лицо и шея над белым воротником фрака словно налились кровью, он крутится на месте и в конце концов поворачивается к девушке спиной.

Уголки ее губ вздрогнули, тронутые мягкой улыбкой, она пересекает комнату в поисках места, откуда снова можно было бы смотреть Кленке в лицо.

Кивнув, я указываю на нее Здейсе и спрашиваю, кто это. В могучей груди органиста незадачливой фистулой пищит приглушенный смех.

— Божена, — сипит он. — Божена Здейсова, моя дочь. Разве вы с ней не знакомы? Пианистка, голубчик, окончила консерваторию, ученица прославленного господина ректора. Могла бы удивить мир, но никогда не удивит. Застенчива, играет, только когда на нее не смотрят. У нас обоих комплекс неполноценности, мы с ней оба чокнутые, — вы изволите понять, что я разумею при этом. В полутьме, за органом, нам хорошо. Она иногда приходит ко мне, если ей хочется излить душу, и садится на мое место. А внизу, в костеле, никто и понятия не имеет, что за органом не старый Здейса, а его дочь.

Органист опрокинул рюмку и снова подставил ее лакею, чье неподвижное лицо в эту минуту окаменело, кажется, еще более.

— Очень застенчива, — продолжает Здейса рассказ о своей доченьке. — Такая уж уродилась. И здесь ей совсем не место, как и ее папаше, а ей — хоть бы хны. Решила, будто должна собственными глазами убедиться, почему Кленку тянет сюда. Вы только посмотрите. Страдает ведь. Взвыть бы, да как тут поможешь? Получила, что хотела. Да и вообще, в силах ли старость помочь молодости? Молодостью нужно переболеть, молодому сердцу — облиться кровью, это для него как роса.

Я решаюсь задать ему вопрос.

— По-вашему, она влюблена в Кленку?

В груди у Здейсы снова распищались несмазанные петли смеха.

— Влюблена! Да ради него она готова красть, убивать, просить милостыню, лизать пыль на его башмаках. Страшная, ужасная у нас кровь, в породе нашей, здейсовской. Не знаем удержу ни в любви, ни в ненависти. Боюсь, как бы она нынче чего не выкинула. Я сразу понял, когда сдавал Кленке комнату, что добром это не кончится. Но она словно обезумела, а я не могу ей ни в чем перечить.

На Кампу, в окруженный садом дом Здейсы, Кленка переселился вскоре после своего возвращения из-за границы, переселился лишь на время, пока не подыщет новую квартиру, да так там и застрял. Божена даже слышать не хотела, что он съедет от них. Она сама, чтобы не мешать Кленке работать, перебралась к бабке, Здейсовой матушке, которая жила в доме над Чертовкой, там и упражнялась в игре на фортепьяно. Где еще в Праге Кленка нашел бы более спокойное место? В нем одержал верх эгоизм творца, который дело своей жизни ставит превыше всего остального.

Кроме трех часов в день, когда к Здейсе приходили его ученики, все остальное время принадлежало ему, и никто никогда против этого не возражал, даже если ему взбредало в голову заниматься ночью.

Все это Здейса рассказывал мне сиплым шепотом, стараясь приглушить свой пронзительный голос, не переставая прихлебывать коньяк и протягивать опустошенную рюмку, чтоб ее вновь наполнили.