Свет тьмы. Свидетель

На душе у меня было тем пакостнее, что я не менее прочих ощущал эту красоту, но всех она опьяняла восторгом, а меня осыпала отравленными стрелами. На глазах у нас венчалась эта пара, удаляясь настолько далеко, что никто не мог последовать за ними, — там они уже были укрыты ото всех, как звезды за облаками. В печати эта песня появилась с посвящением: «М. К.» — и была едва ли не лучшей песней всею цикла. Исполняя ее, Маркета будто бы истаяла в собственном голосе, растворившись в его тонах и звуках.

Жасмин дыханьем свежим
пахнул и свел на нет
румянец щечек нежных —
моих лобзаний след.

Ну так, шевелись, ничтожество, и соверши задуманную пакость, если ты еще не растерял своей отваги. Я все глубже опускаю руки меж колен, вот что творится со мною, уж и самую ничтожную низость боюсь совершить, а ведь другого пути для меня нет. Покориться, пережить проигрыш и смолчать?

Я слышу рядом участившееся жесткое дыхание Божены, словно она единым махом одолела пять этажей. Вот она протянула руку, ощупывая мой рукав, ищет мою ладонь.

— Дай сюда!

— Это грабеж! — восклицает ректор, как только Маркета смолкла. — Скрывать дома такой клад — это грабеж! Она должна прийти к нам, это я вам говорю, пан Кукла, и в один прекрасный день Маркета будет так же принадлежать всем, как и Кленка.

По дядюшке видно, что в нем борется отцовская гордость, столь явно польщенная, и бунт против непривычной мысли, будто его дочь могла бы стать профессиональной певицей. И в этом гаме, когда слушатели обращаются друг к другу и каждый считает своим долгом высказать нечто похвальное, Божена поднимается со своего места и выходит. Я поднимаюсь тоже и встаю рядом с дядей.

— Куда подевалась эта Здейсова девка? — спрашивает он.

— Ей показалось, что папаша чересчур увлекся напитками. Пошла его отвлечь.

— Черт попутал меня пригласить их нынче! Да разве я мог подумать, что этот неисправимый пьянчуга превратит и мой дом в питейное заведение? А девка — истеричка, правда? Собственно, какие у нее счеты с Маркетой? Ведь они едва знакомы.

— Наверное, ревнует к Кленке, — высказываю я свое предположение.

Дядя с трудом сдерживает взрыв ярости.

— Пусть проваливает с Кленкой вместе! В последнее время у меня от него в глазах рябит. Черт побери весь этот вечер! Этот сумасброд ректор еще собьет мне Маркету с толку.

— Ну, а теперь тихо, слушаем дальше, — басит ректор, самочинно присвоивший себе роль режиссера.

Гости затихают, и Кленка берет вступительные аккорды следующей песни.

Над мягко взволнованной гладью тихого среднего регистра рояля льется Маркетин голос. И в эту минуту мои ноздри улавливают первую волну гари.

Дядя, стоящий рядом со мной, беспокойно втягивает воздух и тихонько фыркает, думая, что это только ему почудилось, что от запаха можно избавиться. Я вижу, как напрягаются шеи гостей, запах предательски и подло прокрался в их ряды, они не могут разобрать пока, чем это объяснить. И не рискуют даже шевельнуться, сидя на шипах своих сомнений и неприятных предчувствий.

Запах уже коснулся и Кленки с Маркетой. Маркета силится не обращать на это внимания, но в глазах Кленки растет выражение ужаса. Запах накатывает волнами, все более плотными, удушающими, едкими. Чад будто от множества погашенных свечей, тошнотворный, въедливый запах сгоревшего жира.

— Да что же это такое, господи боже? — шепчет дядя.

Уже слышится первое приглушенное покашливание из рядов гостей, Маркетин голос, которая приготовилась взять тоскующее высокое «соль», вдруг сдавленно запинается, как будто кто ударил певицу по напряженному горлу, и раскатывается в приступе удушливого кашля. Тут уж все гости в страхе поднимаются со своих мест, взбешенный ректор гремит:

— Черт возьми, Кукла! У вас там что-то горит или сало жарят, голубчик!

Дядя обнаруживает беспомощность, которая охватывает мужчин в те мгновения, когда вероломные домашние или кухонные домовые распустятся и начинают шастать своими неисповедимыми путями.

В ответ на недоумение гостей он растерянно разводит руками.

— Прошу уважаемую публику тысячекратно извинить нас, я в самом деле ничего не могу понять. Матушка, — обращается он к тете, — что бы это могло значить? Разумеется, ничего серьезного. Прошу уважаемую публику успокоиться. Сейчас все будет в наилучшем порядке.

Дядя произнес обещание, которое, как вскоре оказалось, он был не в силах сдержать. Напротив, становилось все хуже и хуже. Чаду прибывало с ужасающей быстротой, как будто кто нагонял его сюда кузнечными мехами. На свету уже стали заметны редкие переливающиеся струйки дыма, напоминающие разводы масла в грязной речной воде.

Приступы кашля перескакивали от одного к другому, и встревоженное общество во главе с бледной от волнения тетушкой хлынуло в столовую.