Свет тьмы. Свидетель

Ей навстречу зазвучал громовой сигнал пожарной команды, в совершенстве воспроизведенный органистом Здейсой. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения ректора, который заметно недолюбливал органиста, — очевидно, ненависть возникла оттого, что некогда он обидел этого человека, не проголосовав за его назначение профессором. Подойдя к нему и отбросив все светские условности, ректор загремел:

— Ведите себя прилично, приятель, а если вы пьяны — идите домой.

Органист поднял безупречный черный квадрат своей бороды и просвистел:

— Пьян, господин Магнификус?[16] Я трезв, как папа, трезвее, чем целый конклав кардиналов. Полбутылочки коньячку только и выхлебал всего-навсего.

Ректор повернулся к нему спиной и, пробившись к дяде, проворчал, но так, чтобы все услышали, в том числе и Здейса:

— Зачем вы пригласили эту пьяную свинью? От него так и жди какого-нибудь непотребства.

Возмездие не заставляет себя долго ждать.

— Хрю-хрю, ректор, хрю-хрю, фью-фью! — Органист изобразил хрюканье свиньи так же совершенно, как раньше пожарную сирену.

На эту импровизацию я, конечно, не рассчитывал, ну так что ж, она возбуждает всеобщую панику, что и требуется. Нет, сегодняшний вечер уже никому не спасти, кажется, все подлые силы коварства объединились, чтобы завершить успех моего дела.

Лакей, кухарка в белой наколке, тетя и дядя, вьются возле печей, отыскивая источник вони.

— Наверное, кто-то бросил на чугунные плиты свечку, хозяйка, — выносит кухарка свое профессиональное суждение. — Тут уж ничего не поделаешь, будет смердеть, пока до конца не выгорит.

— Не считайте ворон, приятель! — рявкает дядя на лакея, который стоит безучастный, как пень, и, очевидно, огорченный происшествием, потому что, на его взгляд, оно прежде всего оскорбляет его достоинство. — Откройте, по крайней мере, окна.

Но апрельский ветер, подвыпивший гуляка, гонит по улице всполошенное стадо снежинок, дождь и слякоть. У-у, ха-ха, ты, подгулявший негодяй, не видишь, куда лезешь? Разве это годится, так-то пугать благородное собрание? Это тебе что, кабак, где ты можешь сплясать свою каламайку? Занавеси взлетели и хлопают о стену, как флажки. Ах, безобразник, он и край скатерти забросил на стол, что ломится от яств, до которых никто не дотронулся, плюет тяжелыми водянистыми хлопьями и трясет из своего мокрого мешка мелкими брызгами на паркет, натертый до зеркального блеска. Ничего уже из этого праздничного вечера не получится, холод пробирает присутствующих до костей, он только чуть остудил смрад в зале, но вони не убавил.

— Свечка, брошенная на чугунные плиты, — басит ректор, — это же неслыханное злодейство. Кто же мог ее туда положить? Это же покушение! Кому-то важно было испортить вечер и помешать Маркете…

Ректор бросает это не так просто — в пустоту, он повернулся лицом к Здейсе и его дочери. Чудится, будто вот-вот он поднимет руку и укажет на них пальцем.

— Само собой, это не сделалось, — продолжает он, как на допросе, который в то же время выглядит и обвинением. — Кого же не было с нами, когда Маркета пела?

— Пожалуйста, голубчик, — в тревоге гудит за его спиной побледневший дядя. — Не будем же мы сейчас выяснять отношения.

И в этот момент раздается хриплый от возбуждения и визгливый голос кухарки. Она в самом деле подняла руку и пальцем показывает на Божену Здейсову.

— А вот эта самая барышня поднялась со своего места и вертелась вокруг печки. Мне-то сразу не стукнуло, чего она там делает.

— Позвольте, голубушка, — кричит дядя, уже не владея собой. — Кто вас спрашивает? Уходите!

Взгляд Божены, блуждавший где-то по потолку, спускается, натыкается на лица знакомых, которые теперь повернулись к ней, и упирается в пол. «Вот бы теперь оказаться здесь Маркете, — мелькает у меня в мозгу, — протянуть ей руку помощи, защитить от злобы остальных».

Ах, как это было бы благородно и прекрасно, хотя в душе у меня взвыло бы что-то, будто побитая собака. Но Маркеты нет. Заперлась, наверное, в своей комнате и плачет с отчаянья.

Божена делает неуверенный шаг в сторону, кажется, она пытается убежать, но тут Здейса хватает ее своей страшной лапой, сжимает ей запястье и притягивает к себе. Он отводит другую свою руку — ах нет, он не хочет ее ударить, это только вступление к преувеличенно низкому поклону.

— Проси у благородных гостей прощения, бесстыдница. Обесчестила ты меня, испортила чудный вечер избранному чешскому обществу. Не попросишь, небось закоснела в своем бесстыдстве и злобе. Ну что же, сам покорюсь за тебя: прошу прощения, уважаемые дамы и господа и вы, Магнификус. Мы — люди темные, такими вот нас и принимайте, а мы не в свои сани уселись.

Он еще раз отвешивает глубокий поясной поклон, дергает Божену и уходит, волоча ее за собой, как провинившуюся школьницу.

Гости поворачиваются, расстроенные. С них уже довольно переживаний на сегодняшний вечер, тошно от этого зрелища, — досада показывает свой красный павианий зад.