«Свет ты наш, Верховина…»

Я жду, пока сводят запряженную волами повозку, а затем уже и сам схожу на берег и шагаю дальше по уезженной, пустынной теперь дороге. Отсюда до села, где живут сплавщики, не больше пяти километров.

Стало светлее. Это луна успела сбросить с себя тревожную и тусклую оранжевую окраску и засветиться пока еще не ярким, голубоватым сиянием.

Офицер и его вестовой не сели на лошадей. Они тоже идут пешком. Я слышу, как позади меня скрипят сапоги и цокают конские копыта о камни.

Чтобы пропустить их вперед, я сбавляю шаг и ступаю по обочине дороги. Солдат с лошадьми отстает, а офицер нагоняет меня и с минуту идет почти что рядом, шаг в шаг, пощелкивая прутиком по голенищу сапога. Не знаю, почему, но я прислушиваюсь к этому звуку, как прислушивается иногда человек к гипнотизирующему тиканью часов. Внезапно пощелкивание обрывается, и офицер произносит очень тихо:

— Здравствуйте, пане Белинец!

Я скорее угадываю, чем узнаю, этот голос и, пораженный, останавливаюсь, глядя во все глаза на офицера. И освещенное лунным светом лицо офицера я тоже едва узнаю. Не было раньше ни этих складок у рта, ни этих впадин и темных кругов вокруг глаз, лишь немного тяжелый, волевой подбородок по-старому упрямо приподнят.

Проходит минута, а может быть, гораздо больше, прежде чем я обретаю дар речи.

— Здравствуйте, пане Куртинец!.. Я вас так искал!..

— Вот видите, говорят, на ловца и зверь бежит. — И Куртинец, обернувшись к подошедшему солдату, спрашивает: — Куда?

— Недалеко. Стежка налево. Там будет лучше всего.

И, дернув коней, солдат проходит вперед, а мы молча следуем за ним.

Куртинец не спрашивает меня, почему я очутился в такую пору на пароме, куда и зачем иду. И вдруг я догадываюсь, что ему и не надо спрашивать, что он сам все это знает. Разговор с Гевизи, телефонный звонок в контору, жалобы сплавщиков и теперь встреча с Куртинцом связываются для меня воедино, а ночной, окруживший нас мир, казавшийся мне только что враждебным и опасным, представляется теперь населенным невидимыми друзьями, готовыми предупредить об опасности и помочь в любую минуту.

Заросшая пересохшей травой межевая канава уводит нас от дороги в поля созревшей кукурузы.

Мы идем минут десять — пятнадцать, и вот уже кукуруза начинает редеть, впереди виден уставленный тут и там оборотами луг.

Солдат останавливается, смотрит и слушает. Затем молчаливо передает коней Куртинцу, а сам уходит куда-то. Вскоре он возвращается, но уже с противоположной стороны.

— Тут будет хорошо, — уверенно говорит он, берет у Куртинца поводья и отходит с лошадьми в сторону.

— Сядем, пане Белинец, — предлагает Куртинец, опускаясь на землю.

Я присаживаюсь рядом, на самый край межевой канавки.

— Давно мы не виделись, — говорит Куртинец, — а пришлось встретиться — так снова ночью.

— Но эта ночь темнее прежних…

— Да, — задумывается Куртинец, — правда, что темнее. Но я верю: нам суждено еще встретиться при свете дня.

Куртинец смотрит на меня, и я вижу, что он хорошо понимает, о чем я думаю и что у меня на душе.

— Да, светлые дни наступят и для нас, — еще раз настойчиво произносит он, вынимает из кармана сигарету и долго мнет ее пальцами, не закуривая.

— Итак, вы искали меня?

— Искал.

— Откуда вы знали, что я… ну, что я еще существую?

— Я ничего не знал, пане Куртинец. Да и откуда мне было знать? Мне казалось, я верил, что вы живы, что вы здесь, и я решил найти вас.

— Это было довольно рискованно с вашей стороны, — говорит Куртинец.

— Возможно. Но больше я не мог так жить.

— Вам нужно было мне что-нибудь сообщить или передать?

— Нет, — отвечаю я. — Я хочу знать, пане Куртинец, что происходит, и просить совета.

И я, стараясь быть спокойным, начинаю рассказывать Куртинцу, о чем передумал и что перечувствовал последнее время.

Он слушает не перебивая. Лица его теперь мне не видно, я вижу только его широкую, плотно обтянутую курткой спину.

— Что же там, — спрашиваю я, — в самом деле все идет к концу и надо верить этим страшным сообщениям, что силы Советской Армии сломлены? Но ведь это невозможно, это немыслимо представить себе, что фашизм победит!

— Он и не может победить, — спокойно говорит Куртинец, отбрасывая искрошенную, так и не закуренную сигарету. — Он не может победить, и не потому, что он слаб, нет, он еще очень силен, но то, на что он поднял руку, непобедимо! Нельзя победить то, что полно жизни, что несет людям счастье, простор их творческим силам, что дает им возможность построить на земле мир, в котором нет нужды обманывать, хитрить, грабить, убивать. Несколько дней назад я прочитал чудесные слова у писателя Короленко: «… Человек рожден для счастья, как птица для полета». Удивительно верно сказано!.. Но что такое счастье, если не творчество, если не радость, которую делами своими должны передавать люди людям! В этом смысл жизни. А фашизм — это мировоззрение преступников и бесплодных. Значит, он мертв в самой своей сердцевине и обречен.

— Но до какого предела дойдут эти мертвецы? — вырывается у меня. — Откуда в них эта сила?