«Свет ты наш, Верховина…»

Хлынул новый поток репрессий. Даже в самых глухих горных селах появились усиленные пулеметами жандармские посты. Жандармы проводили облавы на отказывающихся ехать работать в Германию верховинских селян. Селяне встречали жандармов топорами, кольями и после кровавых стычек уходили в лес.

Родная речь была под запретом. Непокорных учителей высылали вглубь Венгрии.

«Под страхом смертной казни…» — с этих слов начинался почти каждый приказ или постановление.

Сабо прекратил свои обходы. Ему хватало дела и без нас. Но мы теперь не ощутили от этого никакого облегчения.

Меня снова вызвали в полицию, где человек, похожий на гусака, уставившись на меня блеклыми глазами, объявил:

— Будете являться сюда для отметки каждые три дня, и не один, а с женой. Поняли, что я сказал?

С чувством тайного злорадства выслушал я это приказание. Шла война с Советской страной, и какое значение по сравнению с мощью надвигающейся на фашизм грозы могли иметь эти меры предосторожности, придуманные жалкими полицейскими чиновниками!

Как и большинство людей в нашем крае, я был глубоко убежден в неприступности и могуществе Советского Союза. Убеждение это было так сильно, что его не могли поколебать ни первые победные реляции гитлеровского командования, ни горестное сознание того, что где-то уже горят советские города и селения, что по советским полям, топча зреющий хлеб, рвутся на восток фашистские танки.

— Нет, нет, это не может так продолжаться! — упрямо твердил я, шагая по комнате, в которой стояли у радиоприемника притихшие и растерянные Чонка и Ружана.

Будапешт передавал записанный на пленку репортаж с поля боя. Из приемника несся рев машин, неясные голоса команды, звуки взрывов, похожие на грозовые разряды, и торопливый рассказ гитлеровского корреспондента о том, что происходит сейчас у него перед глазами:

— Сто пятнадцать километров от границы! Бой идет за большую железнодорожную станцию… Налево в строительных лесах высится недостроенный жилой дом. Русские засели в доме и упорно сопротивляются… Сейчас… сейчас все будет кончено: четыре танка открывают огонь по дому. Вы слышите: первый выстрел… второй… третий! Строительные леса горят!.. Величественное зрелище!.. Огневые точки русских подавлены. Можно продвигаться вперед… Танки, а за ними пехота переходят железнодорожное полотно. Сто пятнадцать километров от границы!

— Иване, Василю, — шептала Ружана, прижимая к себе удивленно смотревшего на взрослых маленького Илька, — неужели они так сильны?

Я не отвечал ей. Я думал о другом: «Сто пятнадцать километров от границы!»

— Нет, что-то должно произойти…

— А ты… ты твердо веришь, Иванку, что все переменится? — спросила Ружана.

— Верю!..

Ожидание этой перемены стало для меня, как и для каждого честного человека, в ту пору единственным смыслом жизни. Люди хорошо сознавали, что сейчас идет война за судьбу и самое существование всех народов, битва между свободой и рабством, жизнью и смертью.

Однако время шло, а нависшая над нами туча не рассеивалась.

В витрине одного из магазинов канцелярских принадлежностей, мимо которого мне почти ежедневно случалось проходить, была выставлена большая карта фронтов. Каждое утро в один и тот же час предприимчивый владелец магазина, кругленький толстяк венгр, закрашивал коричневой краской все новые и новые куски завоеванной немцами территории. Он делал это старательно, педантично, с раздражающей тщательностью недалекого человека.

У витрины задерживались прохожие, скрепя сердце останавливался там и я, чтобы узнать, куда заползет сегодня обмакнутая в краску кисть. А коричневая, непроницаемая пелена, как какая-то дурная напасть, ползла все дальше и дальше на восток, хороня под собой голубые ленты рек и светлые кружки городов. Она переваливала через Днепр, растеклась по югу и вокруг Ленинграда. Неужели никто не в силах остановить ее ядовитое течение и нам не на что больше надеяться?

Дыхание у меня спирало от отчаяния. Я быстро отходил прочь, но мне чудилось, что проклятая кисть неотступно следует за мной, закрашивая неживым, тяжелым цветом дома, людей, небесную голубизну.

В эти страшные дни собственные беды людей словно отступили на задний план. Бои в России — вот к чему были прикованы их тревожные думы.

Лесорубы в горах, державшиеся обычно со мной сдержанно, улучив удобную минуту, подходили поодиночке и, как бы невзначай, спрашивали:

— Уж не слышно ли, пане, чего-нибудь доброго?.. Как там?..

— Пока ничего, — отвечал я.

Одни, выслушав мой ответ, отходили молча, а другие, потоптавшись, не выдерживали:

— Эх, надо было бы, пане, один бог знает, как то надо…

А я чаще, чем когда-либо, думал теперь о Горуле и Куртинце. Как не хватало мне сейчас этих людей! Горуля далеко. А Куртинец?.. Может быть, ему удалось бежать или и он замучен, как сотни его товарищей, в застенках и концентрационных лагерях? Но в душе у меня жила какая-то странная уверенность, что Куртинец жив, что он здесь, в нашем крае.