«Свет ты наш, Верховина…»

Но на следующий день хозяин не появился в обычное время у своей карты, и полоска оставалась незакрашенной… Так прошла неделя, другая, месяц. Узенькая, белая (белизну эту особенно подчеркивало охватившее полоску с трех сторон сплошное коричневое поле), она вызывала сначала тревогу, потом удивление и едва скрываемое людьми восхищение.

— Все еще держится? — шепотом спрашивали у меня сослуживцы, зная, что я каждый день прохожу мимо карты.

— Держится, — отвечал я.

— Удивительное дело!

В эти дни вернулся из армии сын владелицы нашего дома. Рослый, с бычьей шеей, когда-то воинственно настроенный, парень дошел со своим кавалерийским взводом до незакрашенной полоски у Волги. Домой он возвратился на костылях, с туго забинтованной, искалеченной ногой и на все расспросы домашних говорил одно:

— Черт бы побрал немцев!..

Но на этом история с картой не кончилась. Несколько времени спустя я снова увидел в витрине толстяка хозяина с кистью и тюбиком краски в руках. У магазина образовалась толпа. Люди со скрытым нетерпением следили, как толстяк принялся выбеливать широкие клинья на коричневом поле. А через неделю он уже появился не с тюбиком, а с целым ведерком белил и так широко мазнул кистью, что остановившийся усатый прохожий в венгерке с возмущением выкрикнул:

— Господа, что он делает?.. А вы стоите и молчите!

— Чего же нам кричать? — добродушно отозвался из толпы долговязый трубочист в бархатной шапочке. — То ведь не он, а они там делают, кричи не кричи, а закрашивать надо.

Усач исчез, и через несколько минут в магазин вошли два полицейских. Не успевший закончить свою работу толстяк выбрался по их приказанию из витрины, а еще немного погодя его уже вели под конвоем по улице. Он был бледен и лепетал, растерянно моргая глазами:

— Я не прибавил ни одного лишнего миллиметра, господа. Ни одного лишнего… Все точно по будапештской сводке. Прошу проверить, господа… Я всегда точен!..

Карту убрали, но никакая сила уже не могла скрыть того, что на земле, которую изображала карта, становилось все светлее и светлее, а вскоре эхо великой битвы на Волге отозвалось и в нашем крае.

В горах неспокойно.

Сначала говорят об этом глухо, под строжайшим секретом, а затем уже почти открыто. Слухи с удивительной быстротой достигают Ужгорода, радуя одних и устрашая других.

При каждом моем приезде на Верховину лесорубы, старый Федор Скрипка, а главным образом Семен Рущак, сообщают все новые и новые радующие меня вести: мне рассказывают о сожженных лесных складах, о том, что под туннелями у Воловецкого перевала пущен под откос поезд с едущими на фронт солдатами, что там уничтожен жандармский пост, а там обстреляна на марше рота, и что жандармерия две недели искала сброшенных с самолета парашютистов, но так и не нашла.

С Семеном Рущаком видимся мы всякий раз, когда я приезжаю на лесосеки.

Выплатив лесорубам деньги, я не спешу в тот же день возвратиться в Ужгород, а лошадьми или пешком добираюсь до хаты Федора Скрипки. Дорога не близкая, но это не останавливает меня.

Вечером, как только стемнеет, в хате Скрипки появляется Семен, и мы идем с ним на ферму. Теперь на первой ферме уже не одна Пчелка радует мой глаз — десять карпатских бурых коров стоят в стойлах.

Это все благодаря стараниям и настойчивости Семена. Нет, не о Матлахе думает он, а бродит в нем и не дает ему покоя пытливая кровинка, без которой и жизнь была бы ему немила. Я и не подозревал прежде, каким неоценимым помощником станет для меня Рущак.

Семен водит меня от стойла к стойлу, делится своими наблюдениями, показывает записи, которые я прошу его вести.

Я прихожу на ферму попрежнему тайком, но Семен не очень опасается ночного появления Матлаха.

— Матлах теперь, — говорит Семен, — как стемнеет, сидит у себя дома и носа никуда не кажет. Днем еще носится, а к вечеру — ворота на запор. И дом-то у него стал, Иванку, як та крепость. Жандармов у себя держит, таких псов завел, что сам их боится.

Все эти перемены произошли после того, как однажды утром сторожа увидели на воротах матлаховского дома приклеенный листок бумаги.

«Слухай, Петре, — было написано на листке, — приказываем мы тебе, песиголовцу, поджать хвост и над людьми не лютовать. А як откажешься ты исполнить наш приказ, так знай, что дому твоему не стоять, а тебе не жить. Смерть фашистам!»

Матлах прочитал листок и рассвирепел:

— Ах, сучьи дети! Мне приказывать вздумали! Меня пугать!

Он велел запрячь коней и понесся к окружным властям.

— Читай же, что мне пишут! — крикнул Матлах жандармскому майору и бросил на стол измятый листок. — Чья же это власть на Верховине: наша или того красного быдла? Я гроши давал, чтобы и духом красных у нас не пахло!

Майор стал успокаивать Матлаха, обещая принять меры, и сказал, что в ближайшее время в горах будет наведен порядок раз и навсегда.

Успокоенный Матлах возвратился домой, но той же ночью сгорел у него дотла недавно выстроенный во дворе флигель, а сторожа опять нашли на воротах листок, на котором было написано: «Не жалуйся!»

С той поры Матлах превратил свой дом в крепость и выезжал уже в сопровождении вооруженных стражников.