«Свет ты наш, Верховина…»

— От ночи до ночи. Староста и жандарм сделали вид, будто они ничего не замечают. Можете себе представить, как им хотелось сорвать объявление! Не посмели. А вы тут, на Ужгородщине, законспирировались до такой степени, что сами своего голоса не слышите. Боитесь жертв? Так действуйте разумно, но действуйте! Законспирироваться — это значит действовать, а не отсиживаться.

Верный молчал, потупясь. Горуля смущенно вертел в пальцах листок объявления.

— Где собираете людей? — спросил Куртинец.

Верный встрепенулся.

— Место надежное, тут, неподалеку, в подлесной стороне. Дом в саду, и до леса близко.

— Кто будет?

— Как домолвились, — сказал Горуля, — представители комитетов из сел.

— Ну, а на мне — городские товарищи, — добавил Верный.

— Собираются сразу по адресу? — поинтересовался Куртинец.

— Нет, — сказал Горуля, — адреса никому не давал. Сам буду встречать каждого в отдельности в кофейне на Корзо.

Куртинец улыбнулся.

— Я погляжу, Ильку, ты уже город знаешь, может быть, лучше меня.

— Верный познакомил, — смутился Горуля.

— Значит, дружно работаете?

— Пока не жалуюсь, — проговорил Горуля. — Он по городу, а я по селам… Эх, Олексо, пустил бы ты меня на Верховину!..

Куртинец покачал головой:

— Не проси, друже, нельзя! Люди здесь нужны, а их мало. Да и потом на Ужгородщине тебя никто не знает, а там ты каждому пеньку знакомый.

— То я разумею, — вздохнул Горуля.

Они заговорили о людях, которых собирали, и я отошел в сторону, чтобы не слушать. Верный, видно, называл Горуле своих городских, которых тот должен был тоже встречать в кофейне на Корзо. Говорили шепотом, но вдруг я услышал восклицание Горули:

— Луканич? Федор?

— Ты что, знаешь его? — спросил Верный.

— Так ведь и я припоминаю такого, — вмешался Куртинец. — Кажется, профессор Мукачевской гимназии?

— Был профессором. Уволили. И посидеть пришлось, мадьяроны ему старые грехи вспомнили.

— Теперь что он делает? — поинтересовался Горуля.

— Служит в конторе камнедробильного завода, на Радванке. Он уже давно искал с нами связи. Помог нам сведениями, хорошо помог.

— А ты что можешь о нем сказать? — спросил Горулю Куртинец.

— Что сказать?.. Был когда-то с нами, воевал вместе, а потом Масарику стал молиться.

— Да, — подтвердил Верный, — об этом он мне говорил.

— Ну, за Ивана в гимназии заступился, — продолжал Горуля. — Только разные у нас дороги были. А вот сейчас, значит, опять сошлись.

Поговорили еще недолго, и Куртинец поднялся. За ним поднялись Верный и Горуля.

— Значит, до вечера, товарищи!

— Будь здоровым, Олексо!

К вечеру вьюга улеглась, но мороз стал сильнее. Над Ужгородом было звездно и удивительно тихо. Город казался погребенным под снегом.

Куртинец собрался уходить. Я проводил его до калитки и, пока он не скрылся за углом, стоял, прислушиваясь, как скрипел под его ногами снег.

Каждый вечер по нескольку часов я работал в теплице, засиживаясь там допоздна. Работы было много. Последнее время меня особенно занимал бич наших полонии — альпийский щавель. Стелющийся, живучий, цепкий, он рос у меня в широких ящиках, заглушая высеянные вместе с ним травы, и я, пользуясь наблюдениями Федора Скрипки, бился над тем, чтобы выведать, чего же не любит и чего боится это зловредное растение.

Вот и в этот февральский вечер после ухода Куртинца я отправился в теплицу и, увлекшись работой, не заметил, как время перевалило за полночь.

Оторвал меня от занятий неясный шум, похожий на шуршание осевшего снега. Затем что-то стукнуло за стеклами теплицы, и все смолкло, но через минуту-две опять послышался глухой стук, и на этот раз возле самого порога.

Я потушил свет, вышел в тамбур, осторожно приоткрыл дверь. У входа в теплицу лежал человек. Я бросился к нему, нагнулся. Это был Горуля!

Он дышал прерывисто, что-то клокотало у него в горле, и казалось, вот-вот оборвется. Я дотронулся до его плеча. Он открыл глаза и вдруг судорожно схватил меня за руку, заговорил торопливо, хрипло:

— Иванку, слухай, Олексу взяли… Сообщи. Доманинская, девяносто… Условный: «Где живет мастер…» — «Во дворе направо, проходите»: Олексу взяли.

Я похолодел от отчаяния.

— Где взяли? — только и сумел выговорить я.

— Там… На подлесной стороне.

Все, что я делал дальше, я делал, скорее повинуясь инстинкту, чем сознанию. Я подхватил Горулю под руки и поволок его к дому. Открыв дверь своим ключом, я разбудил Ружану. Она побледнела, увидев окровавленного человека, лежащего на полу в прихожей.

— Иванку, кто это?

— Молчи! — приказал я. — Помоги мне…

Мы уложили Горулю на диван, сняли с него пальто, башмаки, пиджак. Я разорвал сорочку и заметил над левой грудью две кровоточащие ранки.

Не прошло и часа, как над впавшим в беспамятство Горулей хлопотал врач. Ружана помогала ему, а на стуле сидела Анна Куртинец, бледная, осунувшаяся. Это она мне открыла дверь в доме на Доманинской, куда я постучался по указанию Горули.

Доктор работал молча, но по выражению его лица можно было понять, что состояние Горули серьезное.

Дождавшись конца перевязки, я пригласил врача в соседнюю комнату и, прикрыв за собою дверь, сказал:

— У нас в доме корь. Надеюсь, вы поняли меня, доктор?