«Свет ты наш, Верховина…»

Теперь уж я имел полную возможность внимательно разглядеть матлаховского секретаря.

На вид ему было лет около сорока пяти. Все казалось в нем узким — и лицо, и плечи, и вытянутые книзу восковой прозрачности уши, и кисти с длинными, находящимися в постоянном движении пальцами шулера. Он носил брюки гольф, галстук бабочкой и пиджак неопределенного цвета с большими накладными карманами. Костюм только подчеркивал тщедушие Сабо, но ничего жалкого в этом тщедушном человеке не было. Печать порочности и трусливой жестокости лежала на всем его облике, и ни вкрадчивая улыбка, ни угодливая поза не могли их скрыть от внимательного взгляда.

— Очень приятно познакомиться, пане инженер, — заговорил Сабо. — Я секретарь пана Матлаха, Сабо. Ваша супруга? — и он кинул взгляд на Ружану. — Ах, нет? Прошу прощения, пани. А я подумал: какая прекрасная и, должно быть, счастливая пара! Еще раз простите.

— Прошу передать пану Матлаху, — прервал я словоизлияния Сабо, — что буду у него завтра в два часа.

— Завтра в два часа? — подхватил Сабо. — Слушаю, пане, будет передано. Честь имею.

И он опять шаркнул ножкой.

24

Черный, сверкающий, нарисованный на стекле ботинок, кусок мыла в лучистом ореоле, два ряда ослепительно белых зубов… И надписи:

«Сегодня Европа признала обувь Бати самой практичной и удобной, завтра это признает все человечество!»

«Лучшее в мире мыло «Лебедь»!»

Это дверь ужгородского отеля Берчини. Я открыл ее и очутился перед конторкой.

— Пан Матлах в двадцать втором, — сказал портье, узнав, к кому я пришел. — Но вам придется подождать немного пана, пока от него не уйдут врачи. Три врача! — И, обернувшись, он крикнул: — Йошка!

Из чуланчика под лестницей выскочил худенький мальчик-рассыльный.

— Проводи пана в двадцать второй!

Мальчик поклонился и, пробираясь бочком возле перил, повел меня по лестнице на второй этаж.

— Пятая дверь направо, — пояснил он, указывая на полутемный длинный коридор. — А подождать вы можете здесь, — кивнул он в сторону старинного плюшевого дивана.

Ждать мне пришлось не очень уж долго, каких-нибудь минут десять, но мне они показались бесконечными.

«Что нужно от меня Матлаху?» — уже в который раз спрашивал я себя.

Но вот в полутемном коридоре хлопнула одна из дверей, и по вестибюлю мимо меня прошли, застегивая на ходу пальто, трое. «Три врача», — вспомнились мне слова портье. Следом за врачами прошли Сабо и здоровенный парень с румяным, лоснящимся, чрезвычайно самодовольным лицом. Это был младший Матлах.

Я выждал немного, затем пошел по коридору и, найдя двадцать второй номер, постучался.

— Да, да. Кто там? — послышался раздраженный голос.

Я вошел.

Посреди комнаты, держась одной рукой за край стола, а другой за спинку стула, стоял грузный человек с дряблым, вытянутым вперед лицом. Чувствовалось, что стоять человеку тяжело, а он упрямо, словно кому-то наперекор, не садился. Все было на нем тесно и куце: на животе из-под жилетки торчала белая сорочка, брюки едва прикрывали щиколотки, а из коротких рукавов пиджака вылезали большие, красные, словно только что вымытые холодной водой руки. Да, он постарел, Матлах!

— Жулики они, вот что я вам скажу! — выкрикнул Матлах, даже не ответив на мое приветствие. — Я этих докторов вижу насквозь. То не ешь, то не пей, хотят упрятать меня в какой-то санаторий на целый год. Пусть лучше скажут, что ничем не могут помочь, — и дело с концом! Пусть так и скажут, а не тянут с меня грши. Мои грши не для того добыты, чтобы их по ветру без толку пускать.

С большим трудом, неуверенно, как ребенок, который учится ходить, Матлах сделал два шага по комнате, не выпуская из рук спинку стула, и сел на край кровати. Его возмущение против врачей погасло, я даже удивился такому внезапно наступившему спокойствию.

— Жду, жду вас, пане Белинец, — деловито приветствовал он меня, и неприятный, ощупывающий взгляд бесцеремонно пополз по мне сверху вниз и остановился где-то на носках моих ботинок. — С батьком вашим мы были когда-то добрые знакомые… Прошу садиться.

Я поблагодарил за приглашение и сел, ожидая, что сейчас начнутся обычные в таких случаях воспоминания и расспросы, но, к моему удивлению, ничего этого не последовало.

— Будем говорить с вами о деле, пане Белинец, — произнес Матлах, едва я только опустился на стул. — Читал, читал, чт про вас в газетке было написано, и все, что сами написали… Ну, на газетку я начихал. У них там своя коммерция: не сбрехнешь — ноги протянешь. Вон и мне от вас крепко досталось, ох, и крепко!

— Я писал то, что думал, — сказал я сухо.

— И зря так думали, — продолжал Матлах. — Что я, зверь? Ну, было, конечно, вон Штефакову Олену мои дураки обидели. Нехорошо… Был бы я дома, разве ж я б позволил? Ну, что про прошлое вспоминать, если человеку дан и сегодняшний день и завтрашний!

Он пошарил взглядом вокруг и, видимо найдя то, что искал, попросил:

— Не посчитайте за труд дать мне вашу книжечку, или как она по-ученому называется… Вон, на столе лежит.