«Свет ты наш, Верховина…»

Я поднялся, взглянул на стол и только теперь заметил знакомую зеленую папку. Горячая волна прихлынула к лицу, пальцы дрогнули, я взял папку и передал ее Матлаху.

— Читал, что вы написали, — повторил Матлах и стал перелистывать страницы; они шелестели под его пальцами, как пересчитываемые денежные банкноты. — Я и не гадал раньше, пане Белинец, что на Верховине такое богатство может быть, а вы вот сразу и увидели! — Матлах перестал листать, остановившись на одной из страниц. — А ну, — сказал он, протянув записку, — прочитайте мне еще раз то, что я карандашом отметил.

Я взял протянутую папку и увидел на полях страницы две жирные карандашные линии.

— Вот это и прочитайте, — ткнул пальцем Матлах в подчеркнутый абзац.

То была мысль, навеянная мне мечтаниями Горули у костра в колыбе. Давно ли это все было? А кажется, что бог весть сколько прошло с тех пор.

«Кто знает, — начал я читать, — может быть, со временем, когда проблема хлеба на Верховине будет разрешена, там может возникнуть высокопродуктивное молочное животноводство, не уступающее животноводству Швейцарии. Человек превратит оскудевшие земли полонины и склонов в прекрасные пастбища, и молочные фермы станут неотъемлемой частью верховинского пейзажа. Но теперь это область мечтаний. Хлеб насущный — вот что нужно нашей Верховине».

На какой-то миг вспомнился мне день и час, когда я это писал, и та владевшая мною уверенность в успехе, и те прекрасные картины будущего родного края, рисовавшиеся так ярко моему воображению…

И вдруг голос Матлаха:

— А что, пане Белинец, если я буду ставить молочные фермы на Верховине?

— Вы?

— Ну да.

— Вы хотите моего совета?

— Ни, — сказал Матлах, — совет вы уже мне дали. Я его тут вычитал, — и он кивнул на записку.

— Какой же это совет? — проговорил я, ощущая смутное беспокойство. — В своей записке я говорю не об отдельном хозяйстве, а о целом крае, и к тому же молочный скот, фермы — это просто мечтание о возможном будущем…

— Для кого и мечтания, — усмехнулся Матлах, — а для меня добрый совет.

— Что же, — сказал я, принужденно улыбаясь, — дело хозяйское. Если есть возможность поставить ферму и обеспечить ее кормом, она может принести немалую выгоду.

— Вот и я так решил, — произнес Матлах, и в глазах его вспыхнула жадная искорка. — Сначала поставлю одну, потом другую, а там, даст бог, третью и десятую.

Он произнес это глуховато, почти шепотом, с жестокой силой уверенного в себе человека.

— Думаете, у меня на то грошей не хватит? Хватит! Батя, кажут, с сапожника начал, а стал обувным королем! Почему бы и мне не попробовать? Начну с малого, а добьюсь того, чтобы наилучшим маслом люди считали масло Матлаха, чтобы наилучшим сыром считался не какой-нибудь там швейцарский, а мой, матлаховский, сыр! Я на то грошей не пожалею, чтобы над крышами и мое имя горело электрикой. Что для этого надо? Добрый скот взамен нашего карпатского бурого? Что же, завезу швицкий. Полонины? Пока и такой земли хватит, а не хватит — скуплю! Пастухов надо? Будут пастухи!

Планы Матлаха показались мне пустыми фантазиями тщеславного, одержимого одним только стремлением к богатству человека, и Матлах словно угадал мою мысль.

— Ну, знаю, знаю, пане Белинец, — сказал он с усмешкой, — что вы сейчас думаете, да чего не скажете: «Уж не тронулся ли ты умом, старый Матлах?» Так ведь?.. Нет, не тронулся. Я все подсчитал, пане Белинец, ночи не спал, а считал. Поглядите, вот они, мои подсчеты! — И с этими словами он распахнул ворот сорочки, извлек из-за пазухи бычий пузырь, в котором вместе с пачкой денег была завернута пухлая и потрепанная записная книжка, и стал листать ее исписанные цифрами страницы.

— Что теперь скажете? — спросил Матлах. — Гроши для этого нужны? Не считайте моих грошей, то уж моя забота… А вы, пане Белинец, дайте моим фермам корм, побольше да получше. Такой человек, как вы, мне нужен.

Будто плетью хлестнули меня последние слова. Служить у Матлаха? Так вот зачем я понадобился ему?! Я чувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. В номере стало вдруг темно, и было такое ощущение, что кто-то тянет меня к самому краю крутого обрыва.

— Нет, пане Матлах, — проговорил я сдавленным голосом, — ваше предложение я принять не могу.

— Зря, — нахмурился Матлах, — ей-богу, зря. Ведь все равно вам служить у кого-нибудь надо. Не у меня, так у другого. Так не все ли равно? — И добродушно добавил: — Ну ладно, не слышал я вашего отказа, пане Белинец. Подумайте лучше. Только, по чести сказать, чего тут долго думать? Я же вас в компаньоны не зову, и грошей мне ваших не надо. Вам даю землю, и делайте с ней все, что вы в своей записке пишете… Сдается мне, пане Белинец, что другой такой выгодной службы у вас не предвидится. А я обижать не стану.

Из гостиницы я ушел в подавленном состоянии. «В самом деле, — думал я, — не к Матлаху, так к другому надо идти под ярмо. Государственной службы мне теперь не получить, об этом и мечтать нечего. Куда же податься, как жить? Опять носить по улицам картонный башмак или снова сесть Горуле на шею… Нет, ни за что! Но Матлах, Матлах — это уж слишком!»