Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха

И Лукас: «Ладно, ладно, я вас не осуждаю. В конце-то концов, ведь не вам же это Гаури костер готовят»; и, уже подходя к черному ходу: а ведь он был не прав – не тогда, когда он сказал Лукасу «хорошо» через прутья стальной двери, и не тогда, когда он отступил назад в коридор и закрыл за собой дверь в контору, но вот здесь, сейчас – этот непоправимый миг, после которого уже не будет возврата; он может остановиться здесь и не переступить его, и пусть останки крушения полночи рухнут бессильно, безобидно на эти стены – они крепкие, они выдержат; они твое гнездо – непреоборимее всякого крушения, сильнее всякого страха; и, даже не останавливаясь, даже не подумав спросить себя, а может, он не смеет остановиться, он бесшумно шагнул за дверь тамбура и спустился по ступеням в яростный водоворот мягкого майского вечера и теперь уже быстрым шагом направился через двор к темной хижине, где Парали и Алек Сэндер не спали сегодня так же, как и все другие негры на милю в окружности, и не ложились даже, сидели тихонько в темноте с закрытыми ставнями, дожидаясь, когда весенняя тьма дохнет на них глухим гулом остервенения и гибели; остановился и посвистел – сигнал, каким они всегда вызывали друг друга с Алеком Сэндером с тех пор, как научились свистеть, – и, отсчитывая секунды до того, как посвистеть еще раз, только подумал, что он на месте Алека Сэндера не вышел бы сегодня из дому ни на чей свист, как вдруг совершенно беззвучно и, конечно, не освещенный сзади, потому и не видно было, как он вышел, выступил из черноты Алек Сэндер и в безлунной тьме уже подошел совсем близко, чуть-чуть повыше него, хотя между ними было всего только несколько месяцев разницы, подошел, глядя не на него, а поверх его головы в сторону Площади, как если бы взгляд мог описать такую же высокую траекторию, как бейсбольный мяч, над деревьями, над улицами и над домами и, опустившись, увидеть Площадь – не дома в полутемных дворах, и мирные трапезы, и отдых, и сон, которые были целью и наградой, но Площадь: здания, сооруженные и предназначенные для торговли, управления, суда и заключения, где боролись и соперничали страсти людей, для которых отдых и кратковременная смерть-сон были целью, избавлением и наградой.

– Значит, они еще не пришли за Лукасом, – сказал Алек Сэндер.

– А твои тоже об этом думают? – спросил он.

– И ты бы думал, – сказал Алек Сэндер. – Вот из-за таких, как Лукас, всем достается.

– Так, может, тебе тогда лучше пойти в контору посидеть с дядей Гэвином, чем со мной идти.

– Куда с тобой идти? – спросил Алек Сэндер.

И он сказал ему прямо и грубо в четырех словах:

– Вырыть тело Винсона Гаури. – Алек Сэндер стоял не двигаясь, глядя все так же поверх его головы в сторону Площади. – Лукас сказал, что он убит не из его пистолета.

Все так же не двигаясь, Алек Сэндер засмеялся, не громко, не весело – просто засмеялся; он сказал буквально то же, что минуту назад сказал дядя:

– И я бы на его месте так сказал. Чтобы я пошел туда выкапывать этого мертвого белого человека? А что, мистер Гэвин уже в конторе, или мне просто пойти туда и сидеть, пока он не придет?

– Лукас тебе заплатит, – сказал он. – Он мне это сказал, прежде даже, чем сказал за что.

Алек Сэндер засмеялся не весело, не злобно – в этом смехе не было ничего, кроме звуков смеха, вот как в дыхании слышен только шум дыхания и ничего больше.

– Я не богач, – сказал он. – На что мне деньги?

– Ну хоть по крайней мере оседлай Хайбоя, пока я поищу фонарь. Надеюсь, ты еще не настолько загордился из-за Лукаса и можешь это сделать?

– Конечно, – сказал Алек Сэндер, повернувшись, чтобы идти.

– Да захвати заступ и кирку. И еще длинную веревку. Это мне тоже понадобится.

– Конечно, – сказал Алек Сэндер. Он остановился, полуобернувшись. – Как же ты повезешь заступ и кирку на Хайбое, когда он даже и хлыста не терпит, когда видит его у тебя в руке?