Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха

– Прекратилось, кажется, – сказал он.

– Да, – сказал дядя. – Они теперь уже, наверно, все улеглись, спят. Приехали домой, надо подоить коров и еще успеть засветло наколоть дров на утро, для завтрака.

Это был первый намек, но он все еще не двигался.

– Они бежали, – сказал он.

– Нет, – сказал дядя. – Это было нечто посерьезней.

– Они бежали, – сказал он. – Им больше уже ничего не оставалось, как только признать, что они были не правы. Вот они и убежали к себе домой.

– По крайней мере хоть сдвинулись с места, – сказал дядя, это был уже второй намек, а ему не надо было и первого, потому что не только потребность, необходимость, безотлагательность снова двигаться или, в сущности, вовсе и не переставать двигаться в тот миг, четыре, пять или шесть часов тому назад, когда он в самом деле думал прилечь на четверть часа (и, кстати сказать, действительно забылся на четверть часа, помнил он это или нет), не то чтобы снова вернулась, ей неоткуда было возвращаться, потому что она и сейчас была здесь, с ним и все время ни на секунду не покидала его, прячась позади этого фантасмагорического коловращения, обрывки и клочья которого все еще затемняли его мозги – ведь он пробыл в нем или с ним не пятнадцать минут, а, должно быть, пятнадцать часов; и эта безотлагательность все еще была здесь или по крайней мере какая-то незавершенная часть ее, оставшаяся на его долю, крошечная, как пылинка, по сравнению с тем, что приходилось на долю дяди и шерифа в этой не имеющей концов путанице с Лукасом Бичемом и Кроуфордом Гаури, потому что, насколько он был в курсе событий, до сегодняшнего утра никто из них понятия не имел, как быть дальше, еще до того даже, как Хэмптон выпустил из рук единственную имевшуюся у них улику, вернув ее этому пистолету, однорукому старику Гаури, откуда даже двое подростков и старуха не смогут ее на этот раз достать, – безотлагательная необходимость не завершить что-то, а просто не переставать двигаться, не то чтобы оставаться там, где ты был, а изо всех сил стараться не отстать, все равно как вот топать по ступенчатому колесу, приводя его тем самым в движение, не потому, что тебе надо быть там, где это колесо, а чтобы тебя не выкинуло из него и чтобы тебе не надо было, судорожно удерживаясь на ногах, ждать момента, когда снова удастся попасть на ступеньку и опять закрутиться вместе с ним, а не быть вытолкнутым его стремительной силой туда, за край, под бесконечно вращающийся обод, где ты, как бродяга, попавший между рельсами, по которым мчится поезд, сможешь уцелеть только в том случае, если будешь лежать не шелохнувшись.

И тут он двинулся.

– Пора, – сказал он и свесил ноги с кровати. – Сколько сейчас времени? Я просил через четверть часа. Вы обещали…

– Сейчас только половина десятого, – сказал дядя. – Масса времени, успеешь принять душ и поужинать тоже. Они не уедут, пока мы не придем.

– Они? – сказал он и встал, нащупывая босыми ногами (он лег не раздеваясь – снял только башмаки и носки) ночные туфли. – Значит, вы уже были в городе? Пока мы не приедем? Разве мы не едем с ними?

– Нет, – сказал дядя. – Нам с тобой вдвоем придется удерживать мисс Хэбершем. Она придет в контору. Так что пошевеливайся, она уже, наверно, ждет нас.

– Хорошо, – сказал он. А сам уже расстегивал рубашку и другой рукой пояс и брюки, чтобы сразу, одним движением, выскользнуть из всего. И на этот раз он действительно рассмеялся. По-настоящему. И даже совсем неслышно. – Так вот, значит, почему? – сказал он. – Чтобы их женам не пришлось колоть дрова в темноте и заставлять сонных ребят держать фонари и светить.

– Нет, – сказал дядя. – Они бежали не от Лукаса. Они о нем забыли и думать…

– Да ведь я как раз то же и говорю, – сказал он. – Они даже не задержались, чтобы послать ему жестянку табаку и сказать: «Все в порядке, старина, всякий ведь может ошибиться, мы на тебя не в обиде».