Свет в конце аллеи

Потом Людка мыкалась, набирая по карманам мелочь возле автоматов, штурмовала электричку, оказалось, полупустую, сидела у окна, перебирая, как на ниточке, заманчивые стекляшки чужой жизни, но поезд остановился на большой станции и чего-то дальше не шел, тут Людка и обнаружила, что она села в электричку, которая не дойдет до Озерков. Пришлось выходить, и стоять в толпе на перроне, и ждать новую электричку, а до нее оставалось без малого час, Боже, что за тоска, но так случилось, что ей не пришлось ждать одной все это время, потому что подошел огромный такой мужчина в очках, некрасивый, но очень серьезный и внушающий доверие, ничего, нормальный, подошел и сказал:

— Я знаю, вам в Озерки… Нам почти по пути, и мы уже ехали с вами однажды…

Она почему-то сразу пошла за ним и с ним на станционную площадь, где он взял такси, чтобы им вместе ехать в Озерки, и они поехали, но потом остановились отчего-то на тихой аллее словно бы нежилого дачного поселка, отпустили такси и подошли к даче, где он жил, — Людка так и не поняла, что он там делал, то ли какую-то диссертацию по математике, то ли книжку, то ли еще что-то, она и не очень слушала, что он рассказывал, потому что все время ждала, что же будет дальше, вот сейчас будет, сейчас это случится, — и она перебирала все за и все против, понимая, что все равно это случится — такой уж сегодня был день, что раньше или позже — а этот высоченный, в очках, он был даже убедительней, чем киношник, хотя и молчал по большей части — не говорить же им было при шофере, а в доме только успел ей сказать, что у нее очень значительное лицо, многие ей раньше говорили, но этот как-то очень спокойно и значительно сказал, а потом он снял с нее пальто в этой просторной, бревенчатой комнате, очень красивая была комната, — снял и словно бы задумался на минуту, а потом вздохнул и снял с нее все остальное — а дальше было все хорошо, совсем хорошо, какое-то не то чтоб забытое, а даже как будто и не бывавшее с ней никогда, точнее говоря, она уже и не помнила почти, как там у них было в первый год с Сашкой… Она подумала, что ее долг перед Сашкой ей подсказывает, но подумала только так, для полемики, потому что у них у всех, у ее родни, и у Сашки в том числе, прежде всего у Сашки, накопился огромный долг перед нею, столько было в этой жизни недодано из того, что было ей обещано, не грех возместить хотя бы вот так, урывкой, по случайности, раз в жизни, не известно, будет ли еще когда случай, а может, и будет, потому что, видно, она ничего, в порядке, раз он так старается, от души, этот серьезный, или просто в новину она ему, может, тогда оно все и бывает хорошо, когда в новину…

Потом он ушел куда-то, наверно мыться, а она встала, осмотрелась и стала гулять по комнате, завернувшись в простыню, приглядывалась, принюхивалась. Она была лазутчик в чужом лагере, в лагере мужчины. От нее зависело — карать, миловать, пожалеть… Только война на сегодня уже была закончена. Она сдалась без боя. Она победила.

В доме хорошо пахло трубочным табаком и бревнами. На стенах были фотографии — какой-то немолодой женщины, попа с бородой в рясе, мужика в свитере наподобие Хемингуэя, только носатого, а больше всего — ребенка в разных видах. Еще висели по стенам листочки с формулами, и на столе в его разбросанных бумагах тоже были всякие уму непостижимые формулы. Людка поглазела на них и с уважением подумала о себе: вот, женщина, она над всем — над их стихами, философиями, формулами — вот теперь он все бросит, все свои формулы, и побежит искать машину, чтоб ее отвезти домой… Людка смотрела в окно — на кусты, на цветы, на детские качели, березу, лужайку — все, что выхватывал свет из высокого окна комнаты. Конечно же, он женатый. Все женатые…

Он пришел с машиной, довез ее до Озерков, до самого парка, и она бежала по аллее, задыхалась, спешила, а потом увидела, что света нет, дома уже спят, успокоилась, вошла тихонько, разделась и даже обняла Сашку за шею, погружаясь в быстрый сон. Только Варьку поцеловать отчего-то не решилась. Утром она придумала нехитрую историю про сестру, которая звонила, и мать, которая очень хворала, а теперь больше не хворает, — Господи, мужчины, да они только и ждут, чтобы им придумали что-нибудь такое утешительное…

От мокрого пальто в Сашином кабинете установился какой-то совсем деревенский, совсем избяной запах, и, хотя дождя уже не было, из парка тоже тянуло хорошей такой сыростью, от которой голова у него была ясная, трезвая и хотелось читать, работать. Дни поздней осени бранят обыкновенно. А сейчас еще не осень, но все смешалось теперь в природе, а работа, вот она, круглый год у тебя на столе, читай себе полегонечку, в охотку — в охотку оно и лучше идет, споро идет…