Свет в ладонях

– Хотите послушать граммофон? – вновь пропел ангел. Джонатан сказал бы, что никакая музыка не сравнится с этой божественной песнью, но, пялясь на перламутровые пуговки, сложно было сосредоточиться, поэтому он только промямлил нечто вроде: «М-да, с удовольствием». Тут как раз подали ужин.

Пока госпожа Монлегюр со своим гостем рассаживались за столом, Эвелина, шурша платьем, возилась с граммофоном. Эта громоздкая махина стояла в углу гостиной и сразу привлекла к себе внимание Джонатана. Редкая гостиная в богатых домах Шарми обходилась без этого новомодного изобретения, однако ему не так часто приходилось видеть его в действии. Надо было стереть пыль, снять крышку, поставить диск, установить иглу и запустить механизм, чтобы затем насладиться чарующей музыкой, наигрываемой невидимым музыкантом. Эта последовательность действий, в сущности довольно простых, отняла у божественной Эвелины не менее четверти часа, так что когда из гигантского рупора граммофона полилась наконец, шипя и шкварча, третья симфония Шнайтца, бедняжка Эвелина совсем выбилась из сил, а её мать с их гостем закончили аперитив и приступили к супу. Джонатан поглядывал на госпожу Монлегюр и не мог не заметить, как она злорадно наблюдает за мучениями своей дочери. Эвелина явно была не в ладах с механикой, и её матери доставляло бесспорное удовольствие созерцать, как дочь отважно сражается с несговорчивой техникой.

– Сделай потише. Вот так, – сказала графиня и указала дочери на стул. – Теперь иди сядь и задай господину ле-Брейдису все вопросы, которые вертятся на твоём неуёмном языке.

– Но, матушка…

– Никаких «но». Я желаю, чтобы все неизбежные глупости были сказаны сразу, дабы после не портить вечер. Итак?

Эвелина расправила свои кисейные юбки, глядя в тарелку. Потом подняла иссиня-чёрные ресницы, кинула на Джонатана томный взгляд горной лани и пропела, сладостно растягивая слова:

– Что нового нынче в столице, господин ле-Брейдис? Да уж, в самую точку вопрос. Убойнее не придумаешь.

– Я… некоторое время там не был, – сказал Джонатан, покашливая в салфетку. – Но полагаю, что… всё хорошо.

– Это прекрасно, – с чувством сказала божественная Эвелина и принялась есть свой суп, время от времени кидая на Джонатана всё те же бессмысленно-томные взоры, на которые он, к счастью, мог не отвечать, ибо его спасали от этого те самые перламутровые пуговички.

На этом глубокомысленном диалоге участие юной Эвелины Монлегюр в беседе закончилось. Следующий час Джонатан выслушивал жалобы графини на дурную погоду, дурную прислугу, дурное самочувствие и более всего – дурной роман Важитэля, который она недавно нашла у своей дочери под подушкой.

– Будь она моложе хоть года на два, я бы её высекла, – сказала графиня, бросая на порозовевшую Эвелину испепеляющий взгляд сквозь пенсне. – Я не решусь повторить речи, коими обменивается герой этого безнравственного романа с героиней. Одно вам скажу – произнеси моя дочь хоть одно из этих слов, я бы велела ей целый час мыть рот с мылом. По часу за каждое слово, да, моя милая.

Девица Эвелина краснела, бледнела, расправляла кисейные юбки и смущённо улыбалась Джонатану поверх тарелок с супом.

– Ну хватит, – сказал графиня, резко оборвав на полуслове саму себя. – В ушах уже звенит от этого грохота. Эвелина, выключи граммофон. По правде, сударь, я терпеть не могу этот новомодный грохот – что может быть неестественнее, чем музыка, рождающаяся в машине? Сядь за пианино, Эвелина. Играй!

Эвелина выключила граммофон (к чести её, справившись с этой задачей менее чем за пять минут) и уселась за означенный инструмент, до сих пор без дела стоявший в углу гостиной. Оправила юбки, положила точёные белые ручки на клавиши, забегала ловкими пальчиками с острыми ноготками. Джонатан заслушался. Играла она так же божественно, как говорила, двигалась и ела суп.

– Да, играет она неплохо. Уж точно лучше, чем эта новомодная громыхалка. – Госпожа Монлегюр вздохнула, покачав головой так, что её высокая, обильно припудренная причёска слегка накренилась влево. – Она хороша собой, моя Эвелина, воспитана, как видите, в достаточной мере глупа – словом, кладезь достоинств, приличествующих девушке из знатного рода. Как вы полагаете, господин ле-Брейдис, я счастливая мать?

– Очень, – со всей искренностью заверил её Джонатан, от избытка чувств посмотрев ей прямо в пенсне. – Вы очень счастливая мать, госпожа Монлегюр!

– А вот и вздор, – отрезала та. – Я была бы счастливейшей матерью, будь Эвелина моим единственным ребёнком. Но она лишь младшая из троих. Будь остальные наделены хоть частью её достоинств, вот тогда я была бы счастливейшей из матерей.

Они посидели в молчании, пока Эвелина закончила пьесу. Графиня кивнула, когда девушка обернулась и робко взглянула на мать, взглядом спрашивая, следует ли ей продолжать.

– Не стоит. Благодарю. Встань и включи граммофон. Да только не этого грохочущего Шнайтца, и за что ты его так любишь? Поставь менуэт. Господи ле-Брейдис изволит пригласить тебя на танец.