Свет в окне

– Они же такое каждый день не носят, – пояснила знающая Зинка, – и жалко, и дорого. А для подходящего случая – в самый раз.

– Так что, они белье с собой в сумке таскают, для подходящего случая? – не поверила Настя.

Много Зинка знает, можно подумать.

– Ну ты даешь, мать! На каждый день носят чего попроще, а это – на выход, праздничное. Или там… на свидание.

Зинка говорила очень авторитетно, однако все равно не верилось, что эти беззаботные, улыбающиеся во все лицо девушки так осмотрительно выбирают одну красоту – на каждый день, а что-то совсем уже немыслимое – на выход. Настя, наверное, не сумела бы выбрать: все было непередаваемо прекрасно…

В этом журнале были не только молодые девушки, но и пожилые тетки. Запомнилась страница, где одна совсем пожилая (лет сорок, согласилась Зинка) стоит в пеньюаре, а он прозрачный, и белье просвечивает – не хуже, чем у тех девчонок, хоть ни полосок, ни цветочков на нем нет. Они с Зинкой удивлялись: этой-то зачем? – хватит с нее пеньюара.

Именно такой представлялась ей немецкая тетка: беззаботной, по-заграничному нарядной, и жизнь ее не зависит от сползающих чулок из-за того, что расстегнется резинка, от пуговиц лифчика, выпирающих под тонкой блузкой. Она даже простого слова «лифчик» небось не употребляет, а говорит «бюстгальтер», потому что у нее именно бюстгальтер, безо всяких пуговиц, а на деликатных плоских крючочках; не удивительно, что тетка в пеньюаре улыбается с таким превосходством.

Вместе с тем «немка» – сестра матери. Оставалось мысленно вырезать силуэт тетки в пеньюаре и приложить к семейной фотографии, которую мать недавно прислала – они с отцом, голова к голове, с бабулей на переднем плане. Идиотизм; убиться можно. Или сделать другой монтаж: поместить даму в пеньюаре на кухню рядом со свекровью – в переднике, плоских тапках, вечно обветренные руки намазаны вазелином.

Настоящая «немка» легко опрокинула все представления о себе, робкие или смелые.

Встрече предшествовал телефонный звонок воскресным утром. Сняв трубку, Настя услышала голос матери: она просила к телефону Ларису Павловну.

– Мам, привет! – удивилась Настя.

– Говорит Лиза Маркианова, – ответила трубка. – Вы моя племянница, да?

Звонила уже из гостиницы, полностью расстроив планы торжественной встречи на перроне. Резвая «немка» каким-то образом прибыла раньше и сейчас собиралась вместе с ними встретить Веру.

«Встреча на Эльбе», как обозначил это событие Карлушка, состоялась. Бессвязные восклицания и неизбежные счастливые слезы не мешали разглядеть «немку», а заодно сравнить сестер. Вера и Лиза были очень похожи, как могут быть похожи два портрета одного и того же человека, выполненные маслом и акварелью: одинаковый рисунок губ и разрез глаз, и сами глаза глубокого серо-сизого цвета, одинаковая линия волос с четким крохотным треугольничком в центре лба – у Лизы он был меньше заметен из-за светлых волос.

Сходство было разительным, а отличий не так уж много: Вера, старшая, и выглядела старше из-за плотной, уже тяжелеющей, фигуры, более темных русых волос, изуродованных шестимесячной завивкой, и отчетливых морщинок у глаз и вокруг губ. У «немки», в ее тридцать восемь лет, было свежее, не отредактированное косметикой лицо и светлые волосы, чуть волнистые и коротко стриженные; брюки и свитер очень шли к стройной, почти девичьей фигуре. По-русски Лиза говорила легко и с удовольствием.

Обед окончился долгим чаем, который плавно перешел в ужин. Сестры вспоминали детство, школу, городские улицы (Настя только недоуменно моргала, слыша незнакомые названия), но – удивительное дело! – не касались войны. Наоборот, отталкивали ее, задев нечаянным словом; отталкивали, словно избегали главного.

Не сейчас. Не время. Еще не время.

…Днем, пока Лариса была на работе, сестры бродили по городу, а если погода становилась совсем уж «собачьей», заходили в кафе или шли домой. Они привыкали друг к другу и к Ларисе, которая оживала и словно молодела на глазах. Лиза почти перестала быть «немкой» – об этом вспоминали только вечером, когда провожали ее в гостиницу, где жили интуристы.

Карлушка с удовольствием наблюдал, как она, во всем заграничном обличье: брюки заправлены в сапожки, теплая куртка с капюшоном, – берет под руки Веру и мать, в их тяжелых и бесформенных зимних пальто, и тащит на улицу. Крутя на мизинце кольцо, подумал внезапно: а ведь им вместе интересней, чем нам. И тут же торопливо объяснил сам себе: это естественно, ведь у них целый кусок прошлой жизни – общий.

Время никто не назначал и никто не торопил, а поэтому как-то само собой получилось, что оно, разочарованное тем, что никто его особо не ждет и не подгоняет, наступило.