Свет в окне

Закуривая, отводил далеко в сторону руку с папиросой, чтобы не уронить пепел на снежную белизну рукописи. Отгибал страницу за страницей, переводил зачем-то взгляд на книжную полку, где стояла «Сага»; снова ходил по комнате. Черт; многовато придется вписывать. Продолжал бегло просматривать текст и в какой-то момент подумал, не отказаться ли от английских цитат – в целом перевод очень хороший, а замеченные огрехи лучше выделить в отдельную главу или объединить в статью.

Главу о собственности пролистал особенно внимательно. Вот старый Джолион сокрушается об Ирэн: «…никакого чувства собственности у бедняжки». Странное высказывание для любящего деда Джун, жених которой стал любовником Ирэн. Да и рассуждает об этом старик, сидя в Робин Хилле – доме, который был построен для Ирэн. Сомс, хозяин этого дома, так и не становится его обитателем – Робин Хилл приобретает старый Джолион по просьбе внучки. Хоть он ворчливо называет это желание капризом, им самим движет каприз другого свойства: азарт приобретателя и желание утереть нос этому «собственнику», как он называет Сомса. Между тем хозяйкой Робин Хилла в конечном итоге делается… Ирэн, став женой молодого Джолиона.

Интересно, что теперь сказал бы старый Джолион, будь он жив, о чувстве собственности у бедняжки?

Присуха отогнул стопочку листов. Не много ли о доме? С другой стороны, если речь идет о недвижимости – где, как не в этих обстоятельствах, человек проверяется на чувство собственности, идет ли речь о поместье неподалеку от Лондона или ветхой халупке здесь, на взморье, которую владелец гордо называет дачей?

Перед глазами встал старенький флигель, который в студенческие времена они снимали в складчину с другом. Друг юности давно превратился в редко звучащий голос и в собственную фотографию – даже улыбка помнилась не живая, а застывшая, пойманная чьим-то объективом. Флигель же напоминал сколоченный на скорую руку скворечник, однако хозяева гордо называли его «домом» на том основании, что к нему имелся отдельный вход. Да, это достоинство оба приятеля оценили: можно было вернуться сколь угодно поздно и в любом составе – по взаимному, разумеется, соглашению.

Однако сейчас флигелек вспомнился не из-за его несомненных достоинств, а от того, с какой горделивостью хозяин с женой показывали им свой дом, вместе со «скворечником»; как величественно старик обвел рукой небольшое огороженное пространство: «сад». Деревянная лестница тянулась по стенке флигеля на крышу, как друзья вначале подумали, но выяснилось – нет, на второй этаж, в крохотную мансарду. Там обитала надменная неулыбчивая барышня лет восемнадцати, всегда державшаяся по-балетному прямо; по лестнице она не поднималась – взлетала, едва касаясь перил. Думали: жиличка, из студенток; оказалось – дочка хозяев, Улле.

Пока раскладывали вещи, передвигали незамысловатую мебель (а другой студенту и не надобно), о барышне забыли. Деликатный стук в дверь отвлек от полезного дела, и Присуха распахнул дверь, чудом не сбив девушку с ног.

На пороге статуэткой застыла изящная фигурка. В руках Улле держала поднос, уставленный бокалами, а между бокалов красовался пузатый фаянсовый кувшин, от которого шел пар и восхитительный аромат.

– Глинтвейн, – пояснила барышня и сделала реверанс. – Добро пожаалуста!

«Добро пожаалуста» – это ладно, барышня не обязана была знать по-русски; но как она умудрилась совместить изящный реверанс с тяжелым подносом в руках, осталось загадкой. Улле позаботилась о бокале и для себя тоже. Впоследствии ее появление с подносом стало нередким. И то сказать: откуда бы взяться бокалам у студентов – спасибо, что имелось вино… Время от времени оба друга поднимались к ней в мансарду, с неизменным удивлением окидывая взглядом девичье гнездышко – по расположению и занимаемому пространству так оно и было. Там, наверху, повторялся привычный ритуал: поднос – бокалы – открываемая бутылка. Где она, кстати, держала этот арсенал? – Не вспомнить.

И что интересно, никто из них двоих не завел с нею романа. Девушка была неизменно мила, держалась легко и непринужденно. Знала вкус вина и кое-чего покрепче, выкуривала папироску-другую – и это не делало ее вульгарной, – комплексом весталки не страдала тоже: время от времени кто-то сопровождал ее в мансарду, спотыкаясь на непривычной лестнице. Вот это последнее обстоятельство почему-то раздражало обоих. Переглядывались, закуривали; если собирались уходить, вдруг решали остаться дома под каким-нибудь неуклюжим предлогом. У обоих портилось настроение. Сверху доносились веселые голоса, звяканье бокалов (тех самых), смех – в том числе и ее, Улле, смех. Они с досадой пожимали плечами: куда, дескать, родители смотрят? Хотя было уже известно, что, в каком бы направлении родители ни смотрели, на все дочкины затеи они смотрят сквозь пальцы.

Приятели выучили ее шаги, запах духов, привычки; знали наперечет всех ухажеров.