Свет в окне

Старые газеты, казалось, стали более шершавыми и хрупкими. Бережно листал, невольно задерживая взгляд на заголовках:

Испытание аэро-саней

СОВРЕМЕННЫЙ УХОДЪ ЗА ВОЛОСАМИ

ПАРИЖСКАЯ ЯРМАРКА

съ 4—18 мая

Гдѣ же выходъ?

Похожденія старика съ дѣвочкой

В конечном итоге нашел то, что искал: «Приговоръ объявленъ в окончательной формѣ». В сегодняшней газете напечатали бы под рубрикой «Из зала суда», потому что речь шла о судебном процессе над членами этого самого «Громового креста». Карл пробежал глазами заметку, перечитал еще раз, но не понял, за что судили этих людей и чем, собственно, занималась организация с инквизиторским названием. Военный суд – приговор в девять страниц – нарушение закона – подсудимые себя не признали виновными, но «судебное слѣдствіе доказало ихъ вину». В чем заключалась вина, так и не говорилось.

Хорошо бы показать той девушке с длинным шарфом черную папку и посмотреть на ее лицо. Пусть бы она увидела сразу обоих, отца и своего деда, на фотографии «Аяксов». Дать полистать старые газеты – вот удивилась бы! Карлу самому недавно захотелось снова прикоснуться к тому невероятному времени, кусочек которого за наивным игрушечным замочком. Но разве это интересно современным девушкам? С какой стати ей интересоваться тем, что наверняка сегодня не волнует даже профессиональных историков? Тем более что это его дед, а не ее, был в каких-то тайных списках, но на скамью подсудимых не попал. Или попал?..

Эти размышления вернули тогда Карла в больницу без дверных ручек. На следующий день после путаного разговора «продолжение следовало»: старик опять поджимал строго губы, намекал на то, что мог занять какой-то важный пост, не говоря при этом о своей – все еще непонятной Карлу – роли в политических играх прошлого. Спросить? Но с «Громового креста» дед легко переключился на осенние листья, которые «некому на хуторе собрать и сжечь, это что ж будет весной-то». Карл его успокаивал: позаботимся, не волнуйся; но старик, забыв о листьях, вдруг жалобно, как ребенок, попросил: «Ты забери меня, сынок, отсюда. Худо мне тут. Худо…»

И все же, как бы бессвязно дед ни говорил, что бы ни плела бабка, у Карла не было сомнений, что старик нормален.

То же самое подтвердил усталый врач, с еще более красными, чем при первой встрече, глазами.

– Мании нет. Депрессии тоже; а темперамент мы не лечим. В пятницу выпишем.

В ночь на пятницу дед умер.

Смерть, внезапную и непонятную, как и временное его помешательство, обнаружили только утром и так же, как помешательство, объяснили возрастом: больше объяснить было нечем.

В ту злосчастную пятницу в больнице, затем на кладбище и после него Карла непрерывно мучил единственный вопрос: простил он бабку или так и заснул с ожесточенным сердцем, не ведая, что проснуться не суждено?

Кроме того, не покидал страх за мать: как-то отзовется на ней смерть деда? На смену длинному слову «потрясение» вскоре придет короткое и модное: «стресс», точно щелчок от натянутой и резко отпущенной резинки.

Насколько он знал, мать никогда не была близка со стариками, однако смерть – явление конечное, и древняя заповедь «aut bene aut nihil» выпрямляет наше отношение к умершему, как смерть распрямляет его самого. В гробу дед лежал, освобожденно вытянувшись во весь рост, и Карлушка не удивился бы бутоньерке в петлице – таким нарядным выглядел старик.

Куда девались бабкины агрессивность и яростная ненависть? Карлу показалось: ушли вместе с дедом. С похорон вернулась усталая равнодушная старуха, и когда она сняла черный платок, он впервые заметил белую ровную борозду на месте пробора – седые корни русых и пышных, как у матери, волос. Понял, что бабка давно красит волосы, и догадался обостренным каким-то чутьем о причине многолетней злобы и ядовитых скандалов.

Она ревновала – беспощадно, дико, изнурительно ревновала семидесятипятилетнего старика. Ревновала – и вызывала ответное чувство такой же уродливой силы. Оба не могли жить без этого, как не могли жить друг без друга. Должно быть, началось это гораздо раньше, когда оба были молоды, и только так можно было объяснить вечный накал между ними. Это было не смешно, но страшно – особенно теперь, когда бабка осталась одна.

Снова подумал: простил? Не простил?

Не мог вспомнить, плакала бабка на кладбище или нет. Когда приехали на хутор, старуха подошла к табличке и медленно провела ладонью по буквам «У озера».

В этот момент он сам чуть не заплакал.

Не заплакал – ни тогда, ни четыре месяца спустя, когда она умерла. Карл очень боялся за мать, особенно после так напугавшего его «Парижа». Но, как ни странно, Лариса перенесла вторую смерть легче, чем можно было ожидать.

– Папа говорил, – и Карлушка не сразу понял, что она имеет в виду Германа, – я помню. Мы возвращались с хутора, сидели в вагоне, и он меня успокаивал: «Пока они вместе, они будут скандалить, иначе не умеют. Главное, что они вместе». С тех пор я боялась, как же будет, когда один из них… А теперь вот…