Свет в окне

– Нет, – он вытаращил глаза, надеясь в то же время, что никто не слышал крамольных слов, – давай, я вечером заскочу к тебе, ладно?

– Не может быть! – казалось, мать его не слышит. – Ну как же, в двадцать девятом году! Мы провели там чудесное время, незабываемое. Представь, целых два месяца…

Карлу стоило немалого труда закончить разговор. На черной эбонитовой трубке остались следы его влажных пальцев.

Вполне могло статься, что абсурд начался в тот же вечер, когда он лихорадочно вспоминал, говорил ли отец о Париже; вытащил черную папку, перебрал содержимое. Абсурд заключался в том, чтобы вспомнить никогда не происходившее, а рассуждения о теоретической вероятности этого были двойным абсурдом, и приход к матери вовсе не положил этому конец.

– В двадцать девятом году, – возбужденно заговорила она, – весной. Мы жили в маленьком пансионе на Монмартре. Табльдот, конечно; но очень приличный. Впрочем, ты знаешь папу: он мог целый день бегать по городу, а потом засесть в кафе, курить, и мы часто опаздывали. Его неоднократно принимали за парижанина, так натурально он держался. Мы хотели поездить по Европе, но… – тут она замялась, – но скоро должен был родиться ты, поэтому мы вернулись в июне.

Карл оцепенел.

– Мама, я родился в тридцать шестом.

И понял с опозданием, что этого говорить не следовало. Мать резко выпрямилась и требовательно, холодно спросила:

– Так что же?..

Прямо от нее он кинулся в поликлинику. Там, в толпе, его властно остановила, придержав за рукав, какая-то женщина. Карлушка смутно припомнил дальнюю родственницу, которую видел однажды у них в гостях, на старой квартире. Имя – Антонина Григорьевна, Тоня – не вспомнил бы совсем, если б она не подсказала. На Карла обрушился каскад вопросов: что случилось, кто болен, как мама поживает, давно ее не встречала?..

И тут его прорвало: бестолково, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказал постороннему, в сущности, человеку про мать, то есть про Париж. Женщина слушала внимательно, без всяких «ахов», чего он опасался; на строгом лице между бровей прорезались две симметричные тонкие морщинки. Она сама распахнула тяжелую дверь: «Пойдем-ка на воздух, на тебе лица нет». «На воздухе» досказал: про чужие слова, интонации, внезапно появившиеся у матери; опять про чертов этот Париж с табльдотом, что бы он ни означал, и про двадцать девятый год, в котором он никак не мог появиться.

– Я ведь только через семь лет…

Антонина Григорьевна оказалась настырной теткой: «По пути доскажешь, я рядом живу». Он горячо запротестовал – надо к врачу записаться, в другой раз как-нибудь; спасибо. Тоня нахмурилась сильнее:

– Это еще на кой? Чтобы сразу на Аптекарскую укатали?

На Аптекарской улице находилась психиатрическая больница.

Мать – в сумасшедший дом?

Дома Антонина Григорьевна пошла к телефону. Карла, отказавшегося от чая, оставила в столовой. Разговора он не слышал и, сидя на неудобном выпуклом стуле, рассеянно обводил глазами чужую комнату, запоминая, по своей привычке, ненужные детали: картину «Девятый вал» над пианино, старинную прочную мебель, иконы в углу, фарфоровые безделушки за стеклом буфета.

Вот как сегодня в этой жуткой квартирке, где он увидел и сразу вспомнил уже виденное однажды пятно сырости на стене, лохматое и шелушащееся; как вспомнил зеленую кафельную печку и голое окно, а с учебником географии и рыжим томом Майн Рида было совсем просто. Кстати, после ремонта квартира может иметь нормальный вид…

Настырная родственница – кем она приходится матери, эта Антонина Григорьевна? – вернулась и, бережно поглаживая ветхую записную книжечку, триумфально объявила, что нашла «нервопатолога»; перечислила несколько человек, которых он «поставил на ноги», закончив: «Никаких поликлиник, ни в коем случае! Скажешь, что от меня».

Ни минуты не верил в затею и ругал себя за погубленный час, но врачу все-таки позвонил, панически напуганный упоминанием Аптекарской улицы. Еще через несколько дней выяснилось, что заболевание называется парамнезией. «Не заболевание даже, а, будем говорить, небольшое расстройство памяти, – объяснил Карлу “нервопатолог”, рыхлый старик с пористым носом и желтыми от табака пальцами. – Критический возраст плюс одиночество; психика – инструмент, будем говорить, хрупкий. Потом… могло ведь случиться, что они собрались куда-то поехать, в тот же Париж, да что-то помешало. – Врач закурил и продолжал: – Ложная память. Возможно, будем говорить, неосуществившиеся планы – или мечта; а то еще фильм посмотрела либо почитала что-то возбуждающее перед сном – вот и результат».

На тумбочке у матери лежал «Тихий Дон». Нужно было обладать недюжинным воображением, чтобы счесть его возбуждающим.

Правда, идея поездки в Париж требовала совсем уже буйной фантазии.