Свет в окне

…Они с Настей переехали сюда, на спокойную тенистую улицу неподалеку от Художественного музея. Четвертый этаж, трое соседей: одинокий мужчина средних лет, женщина дважды бальзаковского возраста и некто третий. Хоть соседи приняли их настороженно, естественное любопытство перевесило. Во время перекура на лестничной площадке Карлушка узнал фамилию одного из соседей: Праскудин и то, что он бывший военный, комиссованный «по медицинским показаниям». Последние слова Праскудин выговорил с особой важностью. Женщина сама постучала к ним и помогла Насте освоиться на кухне. Тогда же представилась: Мария Антоновна. Вскоре стали известны ее другие особенности, как-то: любовь к ярким атласным халатам, недоверие к врачам из поликлиники и примерно такое же отношение к семейной жизни. Третий сосед, занимавший комнату рядом с ванной, долгое время оставался невидимкой и материализовался в виде очень худого долговязого старика только через неделю после их внедрения. Лет старику было немало, если судить по запавшему рту, редкой тусклой седине и крупным ушам желтовато-костяного вида. Попытки знакомства старик отверг: посмотрел на Карла, как смотрят на дождь за окном, и отвернулся, в точности как отворачиваются от наскучившего дождя.

В отношениях с соседями Карл придерживался простой истины «худой мир лучше доброй ссоры», тем более что с соседями, что ни говори, повезло. Марию Антоновну он шутливо называл Марией Антуанеттой за ее пышные халаты, иногда вслух, и она улыбалась, снисходительно и польщенно опуская веки. Они с Настей быстро заметили несомненный ее интерес к Праскудину. Когда Марии Антоновне казалось, что сосед готов ответить взаимностью, голос ее приобретал какие-то грудные модуляции, халаты становились более яркими, и называла она его по имени и отчеству: Валерий Сергеевич, а в особенно теплые моменты окликала почти нежно: «У вас чайничек кипит, Валерий…», – явно не торопясь с отчеством, и только когда Праскудин выходил из комнаты и попадал в зону слышимости, добавляла с грудными модуляциями: «Сергейч». Теплые моменты сменялись периодами явного охлаждения, и тогда о «Валерии Сергеевиче» не могло быть и речи – соседка называла его только по фамилии, театрально грассируя для требуемого эффекта, отчего она звучала как «П’а-аскудин!».

Вообразить Праскудина героем чьего-то романа было трудно, настолько он был невзрачен. Реденький зачес цвета моли не скрывал лысины, из-под незначительных бровей смотрели блеклые глаза, длинный нос был сплюснут на конце. Никаких попыток хорошо выглядеть он не предпринимал. Любое пальто выглядело на Праскудине уцененным – оттого, должно быть, что таким и было. Гардероб он обновлял крайне редко, но ничего, кроме рубашек, не покупал, а носил костюм, перешитый из двубортного в однобортный, и дешевую уродливую обувь. Одним словом, выглядел заброшенным и жалким, вроде взрослого сироты.

Обладая столь небогатыми внешними данными, сосед, тем не менее, возвращался иногда с работы не один, а с дамой – такой же невзрачной, как он сам, девушкой в очках и с жидким хвостиком тусклых соломенных волос. Если Марии Антоновне случалось при этом оказаться дома, она проворно бежала в уборную, забирала свой персональный стульчак и уносила к себе в комнату. Карлушка увидел ее как-то на последнем отрезке маршрута, когда она шествовала по коридору, зажав стульчак под мышкой, наподобие спасательного круга, и Мария Антуанетта пояснила, кивнув на дверь Праскудина: «Я, знаете, брезговаю».

С течением времени Настя с Карлом привыкли к слабостям, недостаткам и странностям этих двоих.

Старик же оставался просто Стариком.

У него было красивое и поэтичное имя: Таливалдис, отчество – Освальдович и трудная фамилия, поэтому соседи не дали себе труда запомнить кучерявое словосочетание, тем более что старик не подпускал к себе ни на шаг. Он не питал неприязни к новым жильцам, а просто с одинаковым равнодушием относился ко всем обитателям квартиры. Движимые любопытством, уязвленные его стойким молчанием, люди пробовали вначале пробить стену этого равнодушия, но безуспешно: старик поворачивался и скрывался за своей дверью, закрывая ее спокойно, без намека на раздражение.

…Невозможно было представить себя еще в какой-то коммуналке, где ему достанется комната, мимо двери будут сновать чужие люди, а дети станут называть его «стариком», потому что не будет никакой надобности запомнить его имя: Карл Лунканс. Или, как настояла новая родственница, имя и отчество. Неужели он показался ей таким пожилым?

Или попросту стариком.

Выходит, она ему троюродная, что ли, племянница?