Свет в окне

Настя, занятая обустройством квартиры, писала дипломную работу и много времени проводила в библиотеке, что было привычно, как и ее увлеченность не понятными Карлу Форсайтами. Существовала еще и так называемая «светская жизнь», когда в гости приходили Зинка с мужем и Настины однокурсницы без мужей, озабоченные приближающейся защитой. В общей трескотне и табачном дыму – больше всех курили однокурсницы – Карлу начинало казаться, что воображаемая пьеса разрастается, вспухает новыми действующими лицами, и в комнате толпятся филологические девушки и чужие Форсайты, незримо присутствует такой же чужой доцент Присуха, а непривычно молчаливая Зинка время от времени с независимым видом поправляет Анатолию воротничок. Бывало, что в гости шли они сами – к Зинке с Толяном или к Алику Штрумелю, где хотя бы не ощущалось незримого присутствия Форсайтов с Присухой. Настя почему-то неохотно ходила к Штрумелям: у них часто болела дочка, и то Алик, то жена, извинившись, то и дело выскакивали из кухни проведать ребенка.

Карлу нравилось бывать у Алика: удавалось полистать самиздат. Открылась другая литература, а все происходившее вокруг словно выстроилось в новой, совершенно необычной проекции. Карл жадно листал, натыкался на незнакомые имена, но удивляться было некогда. На работе Алик иногда бросал, проходя мимо его стола: «“Новый мир” пришел, могу уступить, так и быть; заходи вечером». Бесхитростный эвфемизм относился к «Хронике текущих событий». Имена этих Пименов и Тацитов были Карлу не известны, но всплывали вдруг, когда сообщение о судебном процессе сначала появлялось где-нибудь на задних страницах официальной прессы и позже – в том же самиздате. Ходили по рукам и транзитом попадали к Штрумелям тяжелые скользкие пачки: переснятые на фотобумагу книги, изданные за границей. Такая литература существовала параллельно книжным новинкам, с той лишь разницей, что их не клали для гостей на журнальный столик. По первому же сигналу приятеля Карлушка мчался к нему, с удовольствием пропуская походы к Зинке, где обычно скучал, пока та демонстрировала очередное сервизное или мебельное приобретение.

Настя прочитала роман Пастернака и осталась недовольна. «Не понимаю, что ты в этом нашел. Скучно написано, жвачка какая-то. Сколько можно про революцию? И герой у него какой-то… мямля, честное слово. Правильно ругали».

Возражения, что ругали, не прочитав, эффекта не имели. Запомнилось, как Настя сняла и аккуратно повесила в шкаф плащ-болонью, похожий на синюю копирку и шуршащий точно так же. На лице было написано раздражение, ямочка на щеке пропала. С тех пор долго не ходила к Штрумелям, словно роман написал не Пастернак, а сам Алик.

К Настиным родителям ездили только один раз, на похороны бабки, года через два после Настиной защиты.

Поселок городского типа разросся за несколько лет, но Карлу бросилось в глаза, что в гастрономе, когда-то новом, а теперь неотличимом от соседних зданий и таком же обшарпанном, как они, висел жизнерадостный призыв «НАЧИНАЙТЕ ДЕНЬ С КАКАО!». Был ли это тот же транспарант, который он видел в первый свой приезд, или намалеванный заново, он так и не понял.

Старуха лежала в гробу в белом платке, туго затянутом на желто-сером лбу; в таком – или в этом же – платке Карлу запомнилась она в первый его приезд, несколько лет назад. Громко, отчаянно плакала Настя, он обнимал ее за плечи, а Вера поддерживала мужа, от которого так несло водочным духом, что становилось ясно: поддержка необходима.

Здесь абсурд, казалось, был нормой. Он жил незыблемо в этом платке, неизменном на лбу живой старухи и на лбу покойницы; в призыве начинать день с какао, хотя самого какао как не было в магазине в первый раз, так не появилось и сейчас.

Да, но сегодняшний абсурд, со старой фотографией, – чем он был?

…Его спрашивали, мать и тот же Алик, где Настя будет работать после защиты диплома. Узнав, что по-прежнему в цеху, недоумевали, почему: ведь есть специальность?.. Карл отшучивался. Не скажешь ведь истинную причину. Правда, матери признался, что Настя мечтает поехать в ГДР. Путевки на заводе появлялись время от времени, и как только не путевки даже, а слух о них разносился, страсти вскипали бурным ключом. Эти переживания становились главной темой всех перекуров, о них гадали в столовой, ожидая раздачи, и наконец у доски объявлений, где вывешивался долгожданный список.

Когда это было, в шестьдесят пятом или позже, что немецкая тетка прислала гостевой вызов? Не помнил; тем более что Лизиным приглашением не воспользовались – оно было рассчитано на них обоих, а где ж это видано, чтобы муж и жена, к тому же бездетные, разъезжали по заграницам? «Оттепель» не распространялась так широко. Просить приглашение только на свое имя, после уже полученного, Настя не решалась и потому ждала путевку.

Карлу было не до заграничных поездок – на него свалилось другое.

Мать позвонила на работу, чего никогда почти не делала, и взволнованно заговорила:

– Я тебе рассказывала, как мы с отцом ездили в Париж?