Свет в окне

После беседы с приветливым капитаном его побеспокоили только один раз, спустя год. Присуха не успел встревожиться: равнодушный голос предложил забрать принадлежащую ему пишущую машинку марки «Олимпия», она больше не представляла интереса для следствия. Разгадывать причину – следствие ли закрыто, или машинка не подошла, – Дмитрий Иванович не стал: ждала работа.

Новая работа выросла из монографии и стала ее продолжением. Как Голсуорси не мог расстаться со своими героями, так и Дмитрий Иванович не мог не досказать то, что представлялось ему недосказанным. Он продолжал размышлять о последнем жизненном периоде Сомса и так сроднился с ним, что незаметно сделался похожим на него. Как и Сомс, Дмитрий Иванович стал еще более немногословным, тем более что этому помогало отсутствие лекций и привычной факультетской среды. Как у Сомса, у него появилась привычка откашливаться перед тем, как что-то сказать, и ученики знали, что это признак недовольства, как и взгляд Дмитрия Ивановича, чуть искоса, хотя никто из абитуриентов не задумывался ни о каком сходстве: мало ли какие закидоны у стариков?.. Дмитрий Иванович даже начал слегка сутулиться, в точности как Сомс.

Если бы кто-нибудь сказал ему об этом сходстве, он отреагировал бы тоже, как Сомс, взглянув искоса и пробормотав что-то вроде: «I fancy!» или просто: «H’m!».

3

Можно не пойти на день рождения (Ольга и не помнила, когда ходила к тете Даше на день рождения), но похороны пропустить нельзя. Олег долго не понимал, кто кому кем приходится, она терпеливо растолковывала, хотя что тут непонятного? Умерла тетя Даша, вторая жена дяди Моти.

– Постой; дядя Мотя – кто это?

– Младший брат бабушки. Бабушки и тети Тони, понимаешь?

– Странное имя какое. Полное как, Матвей?

– Нет; Автоном.

– Это… в честь республики?

– При чем тут республика? Крестили его так, вот и все.

Понял или нет, но кивнул:

– Мне там надо быть?

Черняки были знакомы только с бабушкой и крестной. Кладбище – не самое подходящее место для расшаркиваний.

– У тебя статья, вот и пиши спокойно. Я сама.

Давным-давно квартира дяди Моти была убежищем, где они с матерью и маленьким Лешкой пересиживали – пережидали запои Сержанта. Тетя Даша кормила их ужином, всегда извиняясь: «Я гостей не ждала, у нас по-простому», словно они каждый день пировали и ели что-то особенное. Она давала Ленечке что-нибудь сладкое, держала его на коленях, и только сейчас, идя на кладбище, Ольга поняла, как Даша тосковала о малыше: этот брак был бездетным, да в их годы он и не мог быть иным.

С ними жила Дашина дочка от первого брака, круглолицая Люся с толстой косой, Олькина ровесница. Пока тетя Даша тетешкала Ленечку, а мать жаловалась на Сержанта («Вовка куролесит, сил моих нет»), Олька с Люсей обменивались стандартными фразами. «Мы это уже проходили, а вы проходили?» – «Мы еще в прошлом году проходили». Врала, конечно, Люся, да и читала какую-то дрянь: «Васек Трубачев и его товарищи», зато у Ольки никогда не будет такой косы.

Да-да-да, скажи еще, что вы «Анну Каренину» проходили, хотя вообще-то Люся была не противная.

Они с матерью там бывали не раз и не два, дядя Мотя предлагал им оставаться на ночь, но мать отказывалась, а на обратном пути на него же за что-то сердилась.

Теперь он стоял у могилы, сестры – бабушка и тетя Тоня – с обеих сторон поддерживали его под руки. Какие они разные! Крестная, как всегда, королева: стройная, со строго сжатыми губами, на голове кружевная черная накидка, вроде мантильи на старинных картинах. Бабушка – тоже прямая, но ниже ростом; простой черный платок на голове, старое пальто.

Снег, черные деревья, панихида.

Почти двадцать пять лет назад, когда хоронили прабабку, маленькая Лелька стояла среди детей, а крестная громко плакала. Максимыча, прадеда, уже не было; запомнилось, что его надгробие было тогда высоким, а сейчас оба выглядели низенькими и одинаковыми, как близнецы: время сравняло.

Она подошла к дяде Моте, обняла, потерлась о знакомую бородку; сказать ничего не сумела. Старик тихонько кивнул. Народу почти не было, только свои да какая-то заплаканная молодая женщина с требовательным лицом под руку с мужчиной. Черная капроновая косынка, следы туши на круглом лице.

– Люся?

Ольга протянула к ней руку, но Люся снова заплакала, повернулась к спутнику; тот уже протягивал платок, на руке обручальное кольцо: муж.

Крестная с бабушкой обходят могилы, тихонько прощаются. Прости, мама… Прости, папа… «Прощай» сказано много лет назад, теперь говорят: прости. Дядя Мотя стоит не двигаясь. С дерева упал снег – на голову, на щеку, на белую бородку. «Пойдем, брат, – тетя Тоня взяла его под руку, бабушка шла следом, – Дашу помянем, Царствие ей Небесное. Леленька, мы тебя ждем».

Ольга помедлила несколько секунд. Все могилы занесены снегом. Свежая, Дашина, выпадает из этого белого безмолвия: высокая, с венком и цветами. Кругом натоптано, ветки хвои вдавлены в снег.